После Сенатской режим будто бы усилился. Открылось дело братьев Критских, попали в поле зрения студенты и преподаватели гимназии высших наук в Нежине под Киевом, некто Осинин из Владимира подозревался в попытке создания тайного общества, а в Оренбурге молодые офицеры готовили какие-то злоумышленные действия. Июльская революция во Франции и польское восстание, очевидно, возбудили братьев, Раевских в Курске, намеревавшихся произвести coup d’État[76]. Офицер Ситников пытался организовать противуправительственный кружок в Казани, На заводе Лазаревых в Пермской губернии накрыли статского чиновника Понсова, собравшего вокруг себя недовольных.

Кое-кто из опытных помощников фон Фока, недовольных медлительностью производства дознания, ярился:

— Чего спим? Второй Сенатской дожидаемся? Вот тут-то бы и в раскрутку да в зажим! Чтоб неповадно! А то досидимся, доиграемся! Шефу приятно докладывать императору: все тихо и хорошо идет, а оно не так!

— Тихо-то тихо, но не хорошо, — вторили еще более опытные. — По газетам видать. Когда хорошо идет — от них другой запах!

Появление полковника Дубельта сперва восприняли настороженно. Мало ли рядом с Бенкендорфом возникало бывших военных? Однако вскоре мнение переменилось. Посидев недолго в дежурных офицерах, полковник переместился в штаб корпуса жандармов, где весьма быстро приобрел влияние и получил кличку le général Double, то есть лукавый, или двуличный генерал. Так его прозвали, когда он ходил еще в полковниках. Суховатый, с острым пронизывающим взглядом серых глаз, уклончивой манерой смотреть на собеседника, взрывчатый и неожиданно резкий, он ничем не напоминал рыхлого и тягучего фон Фока. Дубельт представлял идеальную смесь полицейского и военного, иными словами, полностью отвечал нуждам государства того времени.

— Я жандарм от рождения, — признавался он Бенкендорфу в минуты откровенности. — Мне нравится быть жандармом, нравится вызнавать истину и лицезреть человека как он есть — без одежд, какие сам на себя напяливает. Нигде личность не предстает в совершенно обнаженном облике, как у нас — в преддверии каземата. Поверьте, ваше сиятельство, я не намерен запихивать в каземат каждого, кто попадается в сети, но без угрозы в России нельзя. Наша публика обязана бояться начальства. Страх Божий — это дорожка к счастью. Если боишься, значит, не совершишь преступной ошибки и будешь счастлив. Вот и вся философия плюс юриспруденция!

Бенкендорф слушал Дубельта с изумлением. Как изменились люди! Куда подевались рассуждения о честном жандармстве?! Послушал бы Дубельта Серж Волконский или Пущин. Вот они, деятели новой волны! Вот куда завели нас друзья 14 декабря! Куда фон Фоку до Дубельта! Фон Фок в самом начале пути как-то высокопарно заметил Бенкендорфу, преданно заглядывая в глаза:

— Ваше превосходительство изволили мне поручить по высочайшей воле заняться вновь устроением круга действий по части наблюдательной полиции, к чему я приступаю со всем тщанием и в абсолютном сознании собственной ответственности перед Богом, вами и государем. Да благословит наше начинание Господь!

А Дубельт изъяснялся на непохожем диалекте. Собрал подчиненных и сказал:

— Я вам всем верю и вас всех люблю. Даром никого не обижу. Однако кто предаст или обманет, сживу со света. Понятно?

Подчиненные кивнули головами и разошлись. Никто не обманул и не предал Дубельта — то ли из страха, то ли совестливый народ подобрался.

Из кабинетов фон Фока, а позднее Мордвинова нередко раздавались крики. Да что крики! Фаддей Венедиктович Булгарин выбегал в слезах. Зато теперь из кабинета Дубельта не доносится ни звука. Посетители выходят хоть и не твердой походкой, но какие-то благостные и с умиротворенным скорбным взором. Умеет Леонтий Васильевич подход отыскать.

А делопроизводство сократилось. Насчет Пушкина и прочих бумажек чуть ли не вдвое или втрое уменьшилось.

— За Пушкиным надо наблюдать, — учил Дубельт Зеленцова-старшего, курировавшего пушкиниану, — а не листики про него писать. Он, чего надо, сам накропает. Ты же должен знать про него досконально и назубок! Вот так-то, братец! Его сиятельство разбудит ночью и спросит: где поэт? Ты обязан ответить. И не приблизительно, а точно.

Дубельт был против любого послабления друзьям 14 декабря.

— Напрасно государь дозволяет перевод на Кавказ, — сетовал он наедине с Бенкендорфом. — Напрасно! Еще пожалеем о собственной милости и недальновидности. Заразу сами сеем и распространяем. Я эту братию хорошо знаю. Сам к ним принадлежал. Меня едва ли не главным крикуном-либералистом обзывали. Прав Видок: коли хорошо воров обучиться открывать — надо самому хоть капельку быть вором.

— Не капельку, — рассмеялся Бенкендорф. — А в совершенстве владеть сим ремеслом.

— Ну, ремеслом либералиста и демагога я владею недурно-с. В штабе у Николая Николаевича прошел выучку.

Словом, Бенкендорф не волновался, когда покидал Петербург. Тыл обеспечивал Дубельт, избегавший, кстати, великосветского общества и нечасто появляющийся на публике. Театр, кулисы, скачки, катание с гор и кавалерийский манеж — вот и все развлечения. И один маленький грешок — картишки! В картишки любил переброситься и выиграть. Да кто же любит проигрывать? За карточным столом научился обходительности. И обходительность ту применял на службе.

Александр Николаевич Мордвинов представлял собой фасад III отделения. Он ни на кого не кричал до тех пор, пока не выводили из терпения. В карты не играл, за актрисками не ухаживал, трубку не курил и не пил горячительного. Но толку от него — ноль! По-настоящему к наблюдательной полиции, не только высшей, но и низшей, отношения по природным качествам иметь не мог.

Существовала у Дубельта черта, также весьма ценимая Бенкендорфом. После того как в сентябре 1831 года он утвердил Дубельта дежурным штаб-офицером и дал через несколько месяцев орден Святого Владимира третьей степени, пообещав через год Станислава второй степени и чин генерал-майора, поклявшийся в верности до гроба помощник, по годичном исправлении должности начальника штаба корпуса жандармов, занялся коммерческими и благотворительными затеями. Сперва Бенкендорф поручил войти в курс дел Демидовского дома призрения трудящихся и Детской больницы. В обоих учреждениях присутствовали вклады самого Бенкендорфа и его близких. Дубельт прекрасно справлялся с новыми обязанностями, сняв с шефа непосильный для того труд. Тратить Бенкендорф, как истый рыцарь, умел, приумножать — нет. Спекуляции вообще не давались. Фальшивый вексель от настоящей ценной бумаги отличить был не в состоянии. За любой товар платил вдвое, а то и втрое. Обдирали его поставщики как липку. Дубельт несколько поумерил их аппетиты. Постепенно полковник по прозвищу le général Double стал незаменим, каждый день присутствуя при туалете шефа и после слов: «Меня ждет государь!» умильно кивая головой и ответствуя с наискреннейшей интонацией: «С Богом, ваше сиятельство! Дай Бог удачи!» Во второй половине тридцатых годов, когда у императора наметилась к Бенкендорфу даже остуда, Дубельт особо начал обращать внимание на всяческие напутствия и пожелания.