Галиным сыном, разговаривала, — сказала Маша, и в голосе ее Евлампьев услышал затаенную растерянность.

— И что-то он такое непонятное… будто бы, говорит…

— Погоди, — перебил ее Евлампьев.Как разговаривала? Он что, приехал, что ли?

— Да нет. — На лице у Маши появилась повинная улыбка. — Ты мне о магинтофонной-то ленте говорил, как Ксюша отца упрекала, что достать не может… я и подумала: что, попрошу Галю, ходит там в Москве по магазинам — пусть посмотрит, есть — так пришлет, — Ну, и позвонила сейчас? — догадался Евлампьев.

— Ну да, позвонила. Набрала номер, так хорошо по автомату соединилось… взял трубку Алешка, здравствуйте, тетя Маша, а мамы, говорит, нет, она вчера к вам улетела.

— Как — к нам? — Евлампьев ожидал уже чего угодно, но только не этого. — Вчера? А что случилось?

— Так он и сам толком не знает. Ни его, ни жены его не было… Галя внучку — соседке вместе с ключами, и прямо на аэродром, на первый рейс, вещей даже толком никаких не взяла. Алешка говорит, соседка сказала, будто бы с отцом что-то….

— С Федором?

— С Федором, значит.

— Ага… — протянул Евлампьев. — С Федором… Ну что, поеду сейчас к ним. Пятнадцать минут осталось. Достою их да и поеду. Ты как?

— Да мне бы, наверно… — неуверенно проговорнла Маша.

— Да, — понял ее Евлампьев. — Лучше я один. Кто знает, что там у них… лучше без тебя, один.

— Домой зайдешь?

Зайти домой, переодеться, переобуться бы прежде всего — чтобы не в валенках по такой погоде, — конечно, следовало, но ноги у Евлампьева бежали уже в сторону трамвая.

— Да нет, сразу, — сказал он. — Сразу.

Маша ушла, он еле достоял эти оставшиеся пятнадцать минут, заставил, торопясь, окно щитом, перекидал с прилавка у окна в боковые его концы газеты, чтобы не замочило, закрыл киоск и, забыв замкнуть калитку, трусцой, трусцой, идти обычным шагом недоставало терпения, заспешил на трамвайное кольцо.

Галя, открывшая ему, не удивилась и даже не поздоровалась, будто она никуда не уезжала, не расставались они, думая, что, может быть, навсегда, и вообще виделись совсем недавно, только-только, нынче буквально утром.

— Проходи, Леня, — сказала опа.

Голос у нее был глух и бесиветен, словно это не она говорила, а некое механическое существо в ней.

Галя включила свет, и он увидел ее лицо. И испугался — в нем было нечто от голоса ее: та же тупая, заморожениая бесцветность, не лицо, а что-то неживое, бездушный пластмассовый слепок с него.

— Что с Федором? — спросил он.

— Паралич у Федора, — сказала Галя так же все бесцветно и глухо.— Соседка мне, наискосок вон что, вчера позвонила. Хорошо, телефон ей в Москве дала. Вечером, говорит, иду — дверь приоткрыта. Ну, мало ли что приоткрыта. То ли зашел только, то ли выходить собирается. А утром, говорит, в магазины направилась — опять открыта, да ровно так же, как вчера было. Ну, и заглянула. А он тут же возле двери и лежит, в руках сетка с бутылками, в самом деле, видно, выходить собирался. Ладно, не упал на нее, а то бы переранился весь. Всю ночь так лежал да до нее сколько…

Вон что! Вон что!.. Паралич, инсульт, значит… как у Матусевича. Но жив, судя по всему… жив, это после стольких-то часов без всякой помощи… жив все-таки.

— Где он? — спросил Евлампьев.В больнице?

Галя отрицательно помотала головой:

— Дома. Соседка, когда позвонила, в подъезде рядом у нее знакомые какие-то, от них, лучше бы, говорит, не везти, врачи там сейчас сидят, что скажешь? Я и сказала, пусть поприсмотрит, а я сейчас прямо на самолет. Зима, народу немного, долетела, видишь…

Евлампьев глядел на нее с состраданием и болыьо.

— Вон что, — сказал он теперь вслух.Вон что… — Ему хотелось сказать ей что-то такое, отчего бы ей сразу сделалось легче, лицу бы вернулся его живой, теплый цвет, чтобы она утешилась и оттаяла, но не было в нем никаких нужных слов, толклись внутри какие-то обрывки фраз, междометия какие-то, и не связывалось из них ничего складного. — Вон что… — повторил он. И сумел добавить: — Говорит?

Галя снова помотала отрицательно головой.

— Нет. Но все обещают, может наладиться: только правая часть отнялась.

Евлампьев потянулся к ней рукой и погладил по голове.

— Ничего, Галочка… ну что делать? Это ведь и должно так быть. Мы уже старые люди… что ж делать? Надо принимать как естественное.

Галя молча глядела на него из-под его руки, и в мертвом, бесцветном се лице ничего не переменилось.

— Пойди поздоровайся с ним, — сказала она потом. — Не знаю, понимает чего, нет, но смотрит лежит.

Евлампьев вспомнил, как они виделись с Федором последний раз. Так все было запущено в доме, неухоженно, грязно…

Федор лежал, выставив из-под одеяла вбок здоровую ногу, глаза у него были закрыты. Ногти на ноге были длинные, давно не стриженные, и между пальцами виднелись черные разводы грязи.

Евлампьев взял его руку, сжал между своими ладонями, Федор медленно, нехотя будто, вздернул до середины веко на левом глазу, подержал его так, подержал и снова опустил.

— По-моему, он не узнает никого,— сказала Галя.

Она провела Евлампьева на кухню, выпить хотя бы стакан чаю. И здесь, на кухне, когда поставила на огонь чайник, ее как растопило, зарыдала, повиснув у Евлампьева на плече, опустилась потом на табуретку, легла головой на руки и каталась по ним.

— Дура старая… ой, дура старая,— заговорила она, отрыдавшись, подняв голову и судорожно переводя дыхание. — Старуха, прости господи, а туда же: простить она не может… А ты-то, братец, ты-то, Леня, что не уломал дуру старую, жизнь прожита, что ей теперь характер показывать захотелось? Напоказывалась… Вот уж теперь не прощу себе: ведь не уедь, так, поди, ничего бы и не случилось!.. Куда ему так пить, как пил… ведь не случилось бы, Леня!

— Да ну что же терзать сейчас себя, Галя?..— снова погладил ее Евлампьев утешающе по голове. — Что же терзать, милая?.. Это ты сейчас так говоришь, а тогда не могла иначе…

— Не прощу, нет, не прощу, — мотая головой, сквозь слезы проговорила Галя. — Дура старая… тогда не узналось, так нечего было сейчас и лезть. Не хватило