— Ну-у! — только и смог ознобно проговорить Евлампьев. Ноги в движении согревались, сейчас, на голом полу, они мигом остыли, и от них по всему телу пошел холод.

— Ну-ка под горячую воду! — скомандовала Маша. — Ну-ка живо!..

Евлампьсв напустил в ванну горячей воды, посидел на ее округлом ребре с опушенными в воду ногами — и согрелся, отошел.

Маша, пока он сидел, стояла рядом с переброшенным через плечо, приготовленным полотенцем, и он рассказывал ей о Федоре. Маша молчала, слушая его, и только время от времени приговаривала, качая головой:

— Это надо же… Ну это надо же… Бедная Галя!..

Она выставила из холодильника на стол заткнутую тряпичным завертышем бутылку водки и подала к ней стакан.

— Выпьешь вот.

С тех пор как Евлампьеву отчекрыжили полжелудка, он не пил водки, как и всего прочего не пил, но от простуды, как и в молодости, лечился ею.

— Да какое выпьсшь, мне в киоск еще, — отставил он от себя бутылку.

— Какой киоск тебе! — приставила Маша бутылку обратно к его тарелке. — Я пойду. Постою, ничего.

— А, — сообразил Евлампьев. — В самом деле.

Он не стал перечить ей. Времени уже было много, идти в киоск — через четверть часа следовало бы выходнть, а его после этой горячей ванны как-то всего рассолодило, сделался квелый — хоть не садись за стол, а сразу ложись. — Сходи, сходи,просительно сказал он.

Они быстро, торопясь, поели, и Маша, так же все торопливо собравшись, едва не забыв взять ключи от кноска, убежала.

— Не убирай ничего, ложись, — сказала она. — Масло только в холодильник.

Выпитая водка расходилась по телу, Евлампьева совсем развезло, и он покивал согласно: ладно, конечно…

Он уже расправил постель и начал раздеваться, когда ему послышалось, что в окно на кухне тихохонько тукнулись. Скворушка!

Он сорвался с места и как был, с недоснятой рубахой, бросился на кухню.

Но за стеклом, совершенно очистившимся от наледи, абсолютно прозрачным, никого не было. Послышалось, что ли?

Послышалось, да, и он тут же понял даже, почему послышалось: оказывается, подспудно, сам того не осознавая, между всей нынешней беготней, он надеялся, что сегодня скворушка наконец объявится, вот и не бывает чудес, а будет: объявится. Из-за оттепели это так казалось…

Он медленно прошлепал обратно в комнату, стал дорасстегивать рубаху и остановился. Тело было разморено и вяло, а душа томилась горечью от неоправдавшейся тайной надежды и просила сделать что-нибудь, чтобы перебить эту горечь.

Найти бы фронтовые свои письма…

Евлампьев общарил уже все мыслимые и немыслимые места, где они могли храниться, перерыл даже все ящики буфета — нигде их не было, и он уже отчаялся.

Но водка что-то сотворила с памятью, и сейчас ему мнилось, что он натыкался на обтрепанную связку их совсем недавно, полгода, ну год, может быть, самое большее назад, будто бы в чемодане каком-то… любопытно, что за чемодан, чего лазил в него…

Евлампьев вернулся на кухню, взял табуретку, вынес в коридор и подставил к полатям. Он снял оба впихнутые туда чемодана, спустился на пол за ними следом и, как только раскрыл первый, вспомнил, когда он лазил в этот чемодан и зачем: в прошлом году, когла Ермолай завалился на Майские пьяным, доставал ему старую свою кожаную куртку. Так неужто же здесь?

Письма лежали на дне чемодана: не очень-то толстая, разве что не тошая связка из сложенных крест-накрест треугольннков, так что пачка вышла квадратной формы, и прямо на самом верхнем письме с ясным прямоугольным штампом «Просмотрено», хотя химический карандаш и выцвел основательно, вполне можно было разобрать номер полевой почты.

❋❋❋

Он проснулся от настойчивого, давно трезвонящего в коридоре телефонного звонка.

Не столько проснулся, сколько очнулся — медленно, тяжело всплыл из глухого, глубокого забытья на поверхность сознания, и, всплыв уже, осознав, что эти вытащившие его наверх звонки — телефон, все не мог заставить себя подняться.

Женский голос по телефону, позвавший его, Емельяна Аристарховича Евлампьева, был незнакомый.

— Да, я слушаю — превозмогая слабость во всем теле, полную совершенно разбитость, сказал Евлампьев.

— Здравствуйте, — поздоровалась женщина.

Это была дочь Коростылева.

Евлампьев, когда она назвалась, какоето время никак не мог сообразить, какого же это Коростылева. Она что-то говорила, он не слушал, и наконец до него дошло: Коростылева, батюшки, того, кому он в молодости ногу на тренировке сломал, в поликлинике да возле поликлиники с ним последнее время все встречались!..

Дочь Коростылева — это надо же! С чего вдруг? И с ним-то самим за всю свою жизнь ии разу, наверно, не позвонили друг другу по телефону.

— Простите, — перебил он ее, я тут недослышал, повторите, что вы хотите, чтобы я сделал?

Дочь Коростылева просила Евлампьева прийти сейчас к ее отцу. Она понимает, что, может быть, не вовремя, может быть, даже трудно прямо сейчас, но она очень просит, потому что так просит отец, а он вообще не из тех людей, чтобы просить без какой-то действительно насущной надобности, он болен, давно уже и безнадежно, и видимо, скоро уже конец, и вот он попросил ее попросить его, именно сейчас, прямо вот, что-то ему нужно о чем-то с Евлампьевым поговорить, о чем-то очень важном…

— Со мной? — удивился Евлампьев. — Простите, но вы не путаете? Вы знасте, мы ведь с ним никогда не были близки… может, кто-то другой ему нужен?

— Нет, вы, — сказала женщина, — ничего я не путаю. Он давно с вами хотел, сегодня вот решился.

— Решился? — бессмысленно повторил Евлампьсв. Его водило из стороны в сторону, во рту стоял отвратительный вкус перегоревшей водки. — Может быть, завтра, а? — спросил он.Я что-то так себя плохо чувствую…

Женщина помолчала.

— Мы от вас совсем недалеко… пять минут, не больше, — заговорила она наконец снова. Голос у нее был умоляюще-просительный. Я боюсь. что завтра отец… Очень вас прошу!

Евлампьев прислонился к стенке и закрыл глаза.

— Ладно, — сказал он с закрытыми глазами. Подойду… Через полчасика если, хорошо? Где вы, говорите, живете?

Он записал адрес на газетном поле, положил трубку и побрел в ванную умываться. Коростылев… очень ему нужен, Коростылеву… странно!

Он походил по квартире туда-сюда, заварил чаю, выпил — и вроде стало получше, ничего, взбодрился, только вот вкус этого перегара во рту…