Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, детишек. А.

Спокойно ли у вас в Осторгожске? Чем вы кормитесь? Есть ли у вас что есть? Напиши, голубка. А.

16 мая 1917 г.

Моя славная милая женушка!

Четыре дня, как не получал от тебя писем, и сегодня в ожидании почты не хотел садиться тебе писать. Наконец приносят твое письмо от 28.IV, опущенное на станции Грязи и описывающее твои дорожные приключения. Ты имела дело с «православными», с которыми я имею дело вот скоро три года. Ты у меня непобедимая, и тебя ничем не проберешь, эта мысль мне тотчас же пришла в голову. Да, они, конечно, в массе люди добрые и славные, если 1) их не отравят теориями, для них непонятными, и 2) если их не провоцируют разные проходимцы.

Объясните первые и избавьте от вторых – обычно патентованных трусов, все равно для нас бесполезных, – и наш солдат засияет прежним ореолом непобедимого страстотерпца… употребляю это слово потому, что главным фактором солдатского подвига являлось долготерпение и многотерпение. Да, ты у меня непобедимая, тебя ничем не прошибешь; другая барыня от вшивого героя и в обморок бы хлопнулась, а ты его конфеткой да пирожным, а он как будто и вонять меньше стал. Страшно меня интересует, о чем у вас шла беседа с Яшей и Каей [Комаровыми] и как они смотрят на переживаемое.

Я помню, в послевоенное время под влиянием демонического напева… забыл, как его, нашего родича, приват-доцента… они начали бросать влево очень ласковые взоры, а от прежнего юдофобства и следа не оставалось. Теперь они купаются в пене свобод, взбитой бушующим морем русской революции; жаль только, что теперь им нельзя полечиться: на жел[езной] дороге не получат плацкарт (иначе они не доедут), а вздумают кружным путем по Волге, так там «православные» будут их возить вниз-вверх до Второго пришествия. Словом, свободы-то свободы, но только очень оригинальные: «передвижения», но ехать некуда, «слова», но не правее кадетского и не левее меньшевистского, «свобода собраний», но не чисто офицерских или монархических и т. п.

Мысль посетить вас меня не покидает, и тогда ты мне все порасскажешь – только не забудь. А вот тебе эпизод, который до газет, вероятно, не дойдет. Идет ко мне эшелон в 800 человек, и на одной станции была долгая остановка, а поблизости был спиртовый склад. Начались агитация и переговоры, чтобы добыть спирта, начали раздаваться крики: «Взломать», «разбить» и т. п. Начальник эшелона подпоручик (лет 20–21, не более) начинает уговаривать, объяснять, усовещивать, бранить – ничего не помогает. В воздухе пахнет бунтом и развалом. Тогда, потрясенный и измученный, он закрывает лицо руками и начинает рыдать тяжкими и горькими слезами. Отрезвило ли это горячих, пристыдило ли большинство, но стали люди успокаиваться, уходить от склада, а потом сели в поезд и поехали дальше. Начальник станции и спрашивает: «Как вы это сделали? А в прошлый раз, представьте, офицеры ничего не могли поделать: люди разбили склад, упились, убили шесть офицеров, а седьмого, которого не добили, на другой день из прапорщиков произвели в полковники, т. е. сняли прапорщичьи погоны и надели полковничьи. А потом сами же и говорили: хотя мы шестерых и убили, зато седьмого произвели через пять прямо в шестой чин». Это и грустно, и смешно, все вместе, но когда-либо после, когда все придет в норму и спокойная история будет подводить свои нелицемерные итоги, кто-либо из ее деятелей все же будет выбит из колеи равнодушия, читая такие факты. И задумается он над тем, кто же виноват и кому это было нужно – поставить офицеров на склоне величайшей войны в такое положение, что только тяжкие слезы с их стороны – одинокое, оставленное им орудие – могли вернуть людей на путь порядка!

А вот тебе эпизод повеселее: на Кавказе два казака гонят добрую сотню пленных турок, которые как-то странно держатся за штаны. Спрашивают казаков, как же вы вдвоем можете гнать такую орду. Те смеются: «Ня убягуть, им бяжать не способно, руки заняты». И действительно – фактически человек не может более или менее быстро бежать, если у него руки заняты. А у турок руки заняты потому, что казаки отобрали у них кушаки, подтяжки и отрезали у штанов все пуговицы; турок и должен на штанах держать свои руки, чтобы они не спали и не сделали из него Ноя после выпивки.

А вот тебе еще. Чиновнику принес портной слишком длинные штаны и ушел. Померил чиновник, удручился и говорит теще: «Мама, укоротите мне штаны». Та: «Мне некогда, Митя, надо вот то-то и то-то сделать». Он к жене, она: «Ты вечно, Митя, со своими просьбами; я сама по горло занята». Он к дочери, она: «Мне, папа, такую уйму задали в гимназии на завтра, что ночь не придется спать». Видит, что помощи [взять] неоткуда, чин[овник] взял ножницы, отрезал сколько нужно, подтачал и лег спать – ложился рано. Около 10–11 часов взяло тещу сожаление, подкралась она, чтобы не будить бедного зятька, похитила штаны, укоротила вершка на 1,5, как говорилось, подшила и положила обратно. Около 12 часов усовестилась и жена: «Не самому же Мите подрезывать, да он и не сумеет»; потянула тайком (тоже не хотела будить), обрезала, сколько говорил, завершила работу и положила обратно. Около часу ночи сверх ожидания дочь кончила все уроки. «Напрасно я папочку с вечера обидела». Подкралась, достала штаны, и, хотя они уже были пригодны разве только для отрока, гимназистка 7-го класса, по незнакомству с этой частью мужского туалета, убавила его еще на 1,5 вершка. Утром чиновник, надев штаны, увидел, что они ему по колено… и «по болезни» не пошел на службу.

Я увлекся, женушка, глупостями и не заметил, как исписал свои положенные два листа. Сейчас, ты знаешь, помощниками воен[ного] министра два полковника Ген. штаба. У нас подметили закон – чем левее военный министр, тем моложе летами и чином его помощники: при генерале Сухомлинове помощниками были полные генералы, при А. И. Гучкове – ген[ерал]-лейтенант и ген[ерал]-майор, при А. Ф. Керенском – два полковника, а при будущем, который будет еще левее, будут два грудных младенца, а при том, который будет еще левее, помощниками будут две беременные бабы, т. е., строго говоря, не они сами, а их утробные мальчики…

Вчера получил от полкового комитета одного из полков приглашение посетить их заседание; я – тотчас же на лошадь и прибыл к ним (это собрание офицеров (человек 5) и солдат (человек до 60 с ротными)). Сначала мы обсуждали текущие дела – наши и политические, спорили, немного горячились, а потом я со всеми ними снялся, и притом по-новому: я на земле с плотно сидящими вокруг меня солдатами, а сзади стоят офицеры и часть других солдат. Я говорю ребятам: «Там в тылу говорят глупости, что мы не дружно здесь живем… Вот я и пошлю в журнал нашу карточку: пусть смотрят и учатся, как в окопах живут офицеры и солдаты, да вперед глупостей не говорят». И ребята мои довольны, смеются, и мы расстаемся по-хорошему и еще большими друзьями, чем были раньше. Посылаю тебе две карточки: я в моем садике 8 мая (я в штиблетах и обмотках, как теперь часто хожу) и проводы Н. Д. Ещенко, моего прежнего начальника штаба, у крыльца его дома 29 апреля.

Давай, моя ненаглядная, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю. Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.