Кубе, часто затягивать стал песни острова Свободы, да так, точно уж не чалдон какой-нибудь, а настоящий латиноамериканец: и темперамент испанский, и телодвижения, и жесты, и блеск в больших карих очах. Личность примерная и приметная в Парамоновке, веселостью истинной одаренная. Давно и прочно сидит Павлинов на редакторском стуле, дело знает и ведет его очень исправно. На этой работе и волос уже потерял немало, приходится от виска и затылка начесывать слева направо, чтобы прикрыть прогалызину. И давал он советы толковые со страниц газеты. Тоже вон и ему, Чипурову, подсказывал устно: у тебя, говорит, Филипп Ефимович, в строках должна «прорастать мысль». Правильно, без мыслей и носа высовывать не следует здравому человеку!

Мыслей у Чипурова хватало, но они как-то не желали выходить наружу, «прорастать» в строках. Лезла «голая цифирь» по кубометрам в хлыстах, в разделке, по запасам на нижнем и верхнем складах, по реализации готовой продукции. Навязывались «жалобные мотивы» о том, сколько чего леспромхозу нужно, в чем где отстали, в чем забежали вперед и раскорячились, говоря по-простецки. Всего было много перед глазами, а цельной картины, «густого рассказа», как опять же наставлял Павлинов, не получалось, хоть ты убей. «Это, други-приятели, дельце позаковыристее, чем запомнить мотив чужестранной песенки и повторять часто слова: «Уна, уна… сакраменто!» — подшучивал сам над собой Чипуров.

Филипп Ефимович еще раз сварил чай, выпил без сахара, помучился с часок над страницами и лег на диван, заложив руки за голову. Во всем большом теплом и светлом доме он сейчас был один. Жена ушла в ночь сторожить. Младший сын после техникума уехал работать в другой леспромхоз, старший, женатый, живет в Заовражном отдельно. Вспомнил о сыновьях, и думы потянулись к отцу, славному деду, неугомонному труженику. Отец его обликом сильно напоминает писателя Короленко… Какое щемящее чувство вызывает память о близких дорогих людях! Сколько всего в тебе вдруг взбудораживается, картины и образы чередой наплывают из пережитого — бери их, записывай, запечатлевай! Но как? Филипп Ефимович будто услышал давно сказанные отцом слова и отнес их сейчас на свой счет, произнеся вдруг шутливо:

— Ну что ты за человек — не украсть, не укараулить!

Действительно: красть не крал, а укарауливать может. А батька его — замечательный дед! Что речь, что улыбка, что жесты. Мать Филиппа, тоже добрейшего человека, похоронили уже давненько. Пристала к отцу соседка, безмужняя баба. Видели все, говорили — не тот товар. Ан окрутила белобородого дедушку! Бабища на центнер весом, в словах неуемная — потоком их извергает. И слова какие-то крупные, как булыжники, бьют по барабанным перепонкам, гудят в ушах. И к месту, не к месту кидает их — слушать замучаешься. А дед начнет говорить — как ручеек струится. О детях своих скажет бывало:

— У меня-то их шестеро. Пить-гулять отцу было некогда. Дети в труде выросли. Тот же Филипп. Это не тот Филипп, который не туда влип. С умом, в труде шел по жизни и на дорогу вышел, на светлое место из потемок-то выбрел, хотя и в таежной глуши сызмалу… А мне воевать пришлось с начала и до конца. Дорога моя шла домой от эльбинского моста…

Стоит в ушах голос отца — душевный, распевный, и все существо Филиппа Ефимовича наполняется лаской, глубоким чувством к родителю.

— Я, други, кадровый рабочий шпалозавода, — на звонкую струну нижутся слова отца. — Работали, устали не знали. Рабочий да крестьянин всегда были на земле главными хозяевами. Теперь все машины да роботы — смотрим, читаем, слышим. Но и они не заменят нас, человека. В помощники надо их взять, а власти давать им нельзя. Что человеком порождено, то пусть человеку и служит… А порождение ума и рук, опять же, бывает и доброе, и злое. Вот от злого нам бы избавиться! Неужели не договоримся? Должны… Я в основном строитель — дома деревянные для людей мастерил. От своего простого звания не открещиваюсь, а горжусь. Не поп, так в ризу не одевайся. Да и риза таким, как я, не к нутру. Раньше старые люди говаривали, и я повторю за ними: бог не без милости, а мы не без доли. Ежели жил, то должна по тебе память остаться добрая…

Отец в армию провожал Филиппа — наказывал храбрость и честь всегда при себе носить. Служил Филипп Ефимович в Энске, год там учился в танковом полку, получил специальность водителя, а звание — младший сержант. Оттуда в Калининградскую область попал, назначили заместителем командира взвода. Служил образцово, ходил в активистах, авторитет имел — выбрали секретарем партийного бюро.

Армия — школа могучая. «Партизаны» к ним приезжали — сбор офицеров запаса. Смешно было поначалу на них смотреть: выправки нет, жирок отложился там, где ему быть не должно. Подтянуться на турнике не могли. Сильно отличались, когда поступали «на перековку», от кадровых. А у многих «запасников» были значки на груди: механик-водитель второго класса.

На учениях «партизаны» падали с колейного моста на подъеме. Небрежно преодолевали эскарпы и контрэскарпы. А преодолевать их надо так ловко, чтобы, как говорится, не вытряхнуть себе мозги. Механик-водитель сидит на танке справа на кромке гусеницы. От этого происходит смещение центра, тут надо привыкнуть и линию центра чувствовать. Ну, «партизаны» и на пузо садились, и всяко. Но тренировались, учились, и никто не смеялся над их неуклюжестью. Месяца через два это были уже настоящие танкисты, воины, офицеры. А достигалось все постоянным трудом: из люка после учений и учитель, и ученик вылезали мокрые…

Армия осталась у Чипурова в памяти на всю жизнь. А потом — тот же славный сплавной участок Когоньжа. Летом — плоты, зимой — трелевка в Борках…

Из всех увлечений единственная, пожалуй, и неизменная — это охота. С сыном брали медведя в берлоге. Лося однажды стрелял, пуля прошла навылет и по хребту задела лайку по кличке Грозный. Свет меркнул в прекрасных и умных собачьих глазах, а им с сыном душу рвала на части жалость, досада на такую оплошность. Было печали, было…

Директором стал не по желанию, а вот теперь за восемь лет понял, что нужен здесь был, и кое-что сделать успел.

Что еще вспоминается? Личное взять? Любовь его к Вике, учительнице английского языка? Да полно!