Разве это в газету надо? Встань с дивана, сядь снова к столу и напиши все о плане, о лесе, о нуждах своих. Пиши, а Румянцев поправит: он на писании «собаку съел».

Назавтра страницы прочел Николай Савельевич и сказал:

— Суховато, конечно, но делово. Можно б лирики дать… Однако, Павлинов решит, надо ли.

— Какая там лирика, когда напряжение сплошное, — отмахнулся Филипп Ефимович.

— Напряжения, конечно, хватает, а что еще дальше будет… — Румянцев задумался. — А было же время, когда даже предрики и райкомовские работники почти каждую субботу на рыбалку, а то на охоту ездили! Помнишь Юсупа Каюмовича? Веселый был человек, душевного склада. Высокая должность его не портила, и как председатель райисполкома он в деле своем всегда проявлял беспокойство.

— В те годы я его видел, но не общался с ним, про сто не приходилось. На одну ногу Юсуп Каюмович сильно хромал.

— Да. С ним был случай на рыбалке у моего брата Бориса… В конце октября тянули Макабиху неводом подо льдом. Надо было одним крылом снасти быстро исток перекрыть, чтобы щука не успела выйти: она же торпедой в воде идет, тут не зевай. Юсуп Каюмович взбудораженный, красный, целиком весь азартом охвачен. Ухватился за тягу и вперед всех шустро поковылял вдоль берега. А там кочки, он запнулся и упал, в живцах выкупался — ладом-то еще не промерзло. Мужики глянули — нету предрика, даже и головы не видать! Брат мой Борис побежал, отыскал его в кочках и наругал. Юсуп Каюмович бросил веревку и похромал в избушку — была неподалеку. Сам весь недовольный и злой.

— Весь интерес — когда притоняться начнут, а его отсадили! Поневоле губы надуешь, — сказал Чипуров.

— Ну слушай. Рыбакам неудобно стало, что предрика прогнали, да еще выговорили, чтобы не совался туда, где не может… Невод вытянули, много добыли рыбы, в избушку пришли. Смотрят — пол выметен, стол выскоблен, посуда блестит и по полкам расставлена. При виде такого Борис еще пуще неловкость за свою ругань почувствовал и вкрадчиво спрашивает: «Из чего уху варить будем, Каюмыч?» Тот буркнул: «Из ершей!» — «Может, окуней, щук добавить?» — «Можно и щук с окунями!» Закипело в ведре, забулькало. У Бориса с собой было взято из дома килограмма два мороженных пельменей. Он высыпал незаметно все их в уху… Есть сели, Юсуп Каюмович юшку попробовал и говорит удивленно: «Вкусная, но какая-то это… мучная». Есть рыбу стал и опять: «Странно, к костям-то тесто прильнуло!» Молчат мужики, едят. Борис им сказал, что надоумился понаваристей уху сделать… Все поели и вышли из-за стола, а Юсуп Каюмович остался. Наверное, еще полчаса просидел после всех, пока до дна не опорожнил ведро. Перед ним образовалась гора костей вперемешку с пельменными кожурками. Пот катился с него в три ручья, лицо стало медно-красным. В азарте еды председатель райисполкома так и не понял, откуда взялось в ухе это тесто.

Посмеявшись, Чипуров и Румянцев сошлись на том, что рыбалку и рыбу Юсуп Каюмович любил до одержимости. Теперь он давно уж пенсионер и, живя в городе, сильно скучает по парамоновским здешним местам.

3

Людям Гринашко привык доверять, особенно тем, с кем долгие годы жил и работал. Но усомнился в честности шоферов своего лесозаготовительного пункта, когда они «удлинили» дорогу от Осипова до Чижапки, этот сотни раз клятый зимник, где одно Комариное болото чего стоит. До сих пор зимник укладывался в семьдесят пять километров. Иван Александрович раньше сам выверял его по спидометру от верхнего склада до нижнего. А тут водители лесовозов стали писать в путевых листах чуть ли не сотню верст. Гринашко заело, что его, старого воробья, хотят провести на мякине. Не в лишней доплате дело, а в совести. Быть натянутым за нос начальник участка не захотел и, чтобы прекратить все дальнейшие споры, решил лично пройти и вымерять зимник капроновым шнуром. Работа не скорая, зато верная. По дороге зимовья есть, у костра ночевать не придется. В напарники Иван Александрович пригласил своего свата Бучельникова, Сергея Даниловича, вышедшего недавно на пенсию. Внучка Сергея Даниловича называла дедушку «дед Секлей» — не выговаривала его имени полностью. Гринашко тоже стал иногда так называть свата.

— Ты готов, дед Секлей? — Начальник участка зашел к нему рано, как договаривались. — Харчей бери дня на четыре. Топор не забудь. Пилу я скрутил, обмотал, приторочил.

— Топор вот лежит. Чай, сухари, сахар, соль, масло в мешке с вечера, — сказал Бучельников. — Идешь дальше — съешь больше! Хотя у нас там в избушках еда найдется. Когда в прошлом году охотились, много кое-чего туда завозили.

— На то не рассчитывай, сват. Я раз понадеялся на старый запас, дошагал налегке до Малого Амелича, заглянул в зимовье, которое на берегу, снял сухари с гвоздя под потолком, а они зеленые — собаки не стали грызть. Банки с тушенкой в ржавчине. Одну открыл — она тухлая. Клацнул зубами, как тощий волк, и подался искать глухарей. Тайга в таких случаях выручает, сам знаешь…

— Продукты в зимовье портятся быстро, а на лабазе нет.

В движениях Бучельникова Гринашко заметил скрытую неохоту. Жена Сергея Даниловича, черноглазая Фаина Автономовна, стояла рядом и опечаленно как-то смотрела на сборы мужа. Гринашко понял, что она отговаривала его идти с ним замерять зимник.

— А меня супруга не держит, когда я в тайгу собираюсь, — многозначительно заметил Иван Александрович.

— Может, оставим эту затею, сват? — Бучельников поднял глаза и уставился на Гринашко вопросительным взглядом. Лицо Сергея Даниловича, сухое, с характерными впадинами на щеках, выжидательно напряглось.

— Дед Секлей, не отлынивай, поздно! — повысил голос Иван Александрович. — Согласился — потопали. Собак возьмем, ружья на всякий случай. Низко кланяться будем дорожке и часто. За три дня хода поклонов с тысячу ей отобьем! Не позволю шоферам дурачить Ивана.

— Мало еще ты горя хапанул с этим зимником, — сказал Бучельников, засовывая в мешок зачехленный топор. — По пять тракторов на Комарином болоте топили. А сколько зимник доброго леса сожрал! Гатили, а хлысты целиком уходили, как в прорву.

— Да она прорва и есть ненасытная. ГТТ вон какой проходимости, и то твой Володя частенько по