для того, у кого их много. Но не для меня. Мадонна меня покинет, если я обману бедного туриста! Они так хорошо обманывают себя сами, что просто грех за ними не присмотреть! Поехали, Микеланджело, н-но!»

«Безобразие! – сказал господин Грёнрус стене и пальмам. – Грех не присмотреть, слыхали?!» И выругался про себя.

Коридорный услужливо распахнул перед ним дверь и заученно проговорил: «Guten Tag[205], директор Грёнрус! Жарко сегодня, не правда ли?»

Портье в своем служебном усердии зашел немного дальше и, помимо комментария о погоде, поинтересовался у господина Грёнруса, остался ли тот доволен купанием. На лестнице мимо него прошли уборщица и чистильщик обуви. Оба сообщили, что сегодня очень жарко.

Он согласился – несколько утомленно. Полотенца поменяли, в вазах благоухали свежие цветы, туалетные принадлежности стояли идеально симметрично. Разумеется, это означало больше чаевых. И что дальше? Дружелюбие, комфорт, уважение. Он сел на край кровати и посмотрел на прекрасный пейзаж, обрамленный навесом террасы.

Сквозь всеобщее совершенство пробилась слабая тревога. Как приятно было бы уличить в обмане этого кучера. Он обвел взглядом обезличенную, выкрашенную в белый цвет комнату. Все идеально.

И тут он вздрогнул. По зеркалу что-то ползло, маленькое, черное. Он осторожно приблизился. Нет. Это не то, о чем он подумал, просто какая-то мошка. Разочарованный, убил насекомое, удостоверился, что горячую воду не перекрыли, а корзину для бумаг очистили, – и снова уселся на кровать ждать ужина.

Эта затея с «рыбкой» в Анакапри – это же идиотизм. Интересно, как она там живет этой своей примитивной жизнью. В письме все выглядит красиво…

Но этот Джованни, или как там его! Наговорил ей ерунды про игрища акул и горы мороженого у Мунте! Похоже, она все дни напролет проводит с этим «представителем народной души»… Господин Грёнрус сидел на краю кровати и сам себя распалял. Ему было бы легче, имей он право злиться. Но эта гостиница, все эти обманщики… Он сам во всем отчасти виноват, и ему просто неприятно и скучно.

Ровно в восемь прозвонил гонг. Во взрывоопасном настроении он явился на ужин, его стол теперь располагался в тактичной нише, в ряду для одиноких постояльцев. Он ел суп и ненавидел «Первое свидание». Он надеялся, что стейк окажется пережаренным, что пойдет дождь или официант уронит супницу.

Но все было безупречно, как всегда. Во время пудинга метрдотель, загадочно улыбаясь, шепнул ему, что для дорогих гостей запланирован маленький сюрприз. Чтобы постояльцы ощутили себя как дома, отель пригласил выдающегося исполнителя чисто арийского происхождения, который скоро начнет петь в парке скандинавские песни.

Господин Грёнрус с кислой улыбкой выразил восторг. А завтра, по словам метрдотеля, будет организована экскурсия в Позитано. Дорогие гости не заметят никаких неудобств, дирекция гостиницы позаботится о том, чтобы все прошло без проблем и с комфортом. Расходы, сущая мелочь, будут включены в счет. Он снова улыбнулся, незаметно поднял с пола салфетку, которую обронил господин Грёнрус, изящным жестом поправил цветы и удалился.

Господин Грёнрус отодвинул пудинг и резко встал. Охваченный внезапным отвращением, он понял, что больше не может быть существом, которое перевозят с места на место «этой стороной вверх», берегут, кормят, защищают. Ему захотелось стать грубым, разбить что-нибудь. Или, еще лучше, чтобы кто-нибудь по-настоящему нахамил ему. Он отодвинул в сторону коридорного и собственноручно распахнул дверь – с силой. Он спешил в Анакапри.

Они встретились примерно на середине пути. С минуту-другую она в растерянности смотрела на него из экипажа. А потом выпрыгнула и громко разрыдалась у него на груди. Никто ничего не спрашивал и не объяснял.

Господин Грёнрус лишь произнес: «Домой, да?» – а она без промедления ответила: «И на Капри больше ни ногой!»

Скрипка

На календаре было четырнадцатое июля. Париж танцевал.

Пока он шел по мосту, музыка правого берега постепенно угасала и в конце растворилась в ритмичном джазовом гуле берега левого, а им снова овладело отчаяние. Подвижные мерцающие огни в переулках, раскачивающиеся гирлянды уличных фонарей, толпы, оживленные предвкушением, ясная теплая ночь – все это злило его сильней и сильней.

Надо просто взять и выкинуть эту скрипку в Сену.

Во-первых, чтобы бросить вызов обществу, во-вторых, чтобы похоронить собственные амбиции, а в-третьих, назло Рошанскому. Ах, какое бы это было удовольствие – подойти к длинноволосому надменному варвару и сказать, вот так с полным равнодушием, мимоходом: «Здорово, дружище, как поживаешь? Кстати, ту скрипку, от которой ты был без ума, я уронил в Сену. Да-да, в Сену. И она уплыла, как лодочка…»

Он убийственно рассмеялся. Рошанский бы умер на месте! Он уже лет пять, как умирает от зависти к нему, Дювалю, из-за его амати.

Да, Рошанский действительно мог бы играть на ней в сто раз лучше, чем Дюваль. Он, правда, никогда ничего такого не говорил. Он же молчун, из тех, чье молчание заставляет людей делиться отчаянными глупостями, унизительно открывать душу, а в ответ получать только вежливую улыбку. Да, Рошанский его презирает, и Дюваль об этом знает.

Рошанский видит его насквозь и презирает за то, что у него не хватает мужества быть честным. Он вспомнил, как однажды Рошанский в очередной раз проник на его личную территорию (он тогда работал возле Дюпона) и страшно его унизил – сыграл ту же вещь, но так бравурно, что даже сорвал аплодисменты. А потом подошел к Дювалю и с этой его вечной насмешкой поинтересовался, почему он до сих пор не продал свою скрипку. Ведь этот редкий инструмент в любой момент может дать стартовый капитал для магазинчика или бистро, где Дювалю наверняка будет намного лучше. Для Дюваля это была самая больная точка – он пришел в ярость, отряхнулся и с патетической гордостью удалился.

Нет, подумать только, Рошанский считает, что он может продать свою скрипку за какое-то паршивое бистро! Какая нелепость! Ну да, у него нет ничего, кроме этой амати, но он любит ее, как родное дитя! И скорее умрет, чем продаст…

Он зашел слишком далеко, думал Дюваль, шагая по бульвару Сен-Мишель. После всего этого продать скрипку решительно невозможно – по крайней мере, пока рядом ошивается этот Рошанский и смотрит на него своими бесстрастными козьими глазами.

Хуже всего, что мысль о бистро действительно давно росла где-то внутри. Какое бы это было облегчение – выбросить за борт все амбиции и признать, что ничего, кроме очень плохого уличного музыканта, из него не получилось. Со щекочущим ощущением в животе он пересекал запретную границу и забывался, строя планы. Блестящий