изгиб барной стойки, рюмочки с золотисто-коричневым коньяком, высокие бокалы прохладно-зеленоватого перно, белые – c амаретто… посыпанный опилкам каменный пол, красные стулья и столы на тротуаре, нет, зеленые, бледно-зеленые, так лучше. И он, жизнерадостно улыбаясь, обсуждает политику с кем-то из постоянных клиентов… а где-то там суетятся официанты, девушка продает сигареты… может быть, бильярд…

Он стряхнул наваждение и крепче прижал к себе скрипку. Бред и искушение. Он сохранит и амати, и честь. Ни о чем другом и речи быть не может. По крайней мере, пока живы Рошанский и ненависть к нему.

Он свернул к Монпарнасу. В пустом и темном проулке к нему примчалась еще одна мысль: вот было бы весело, если бы Рошанский как-нибудь пришел и проблеял эти свои русские романсы у входа в его бистро, а его бы настоятельно попросили уйти – нет, еще лучше, ему бы заплатили пару су, только чтобы он ушел…

Тут Дюваль решительно перечеркнул бистро крест-накрест и нырнул в танцующую массу.

Перекресток Монпарнаса и бульвара Распай выглядел как батальное полотно или бушующее море, сквозь рев которого то там, то здесь пробивалась музыка. «Чистый идиотизм, – со злостью думал Дюваль, орудуя в толпе локтями. – Играть на амати для этих сумасшедших не имеет смысла. Им нужна гармошка или этот Рошанский, который станет в углу, как икона с того света, и своими вибрато сделает их сентиментальными…» Всюду бесцельно слонялись готовые к любым приключениям люди, толпились в барах, толкались между столиками уличных кафе. Но самый плотный поток народа, как всегда, наблюдался у кафе «Дом». Дюваль быстро и профессионально выбрал стратегический пункт – справа от компании человек из двадцати, сгрудившихся за сдвинутыми маленькими столиками. Все они были на виду друг у друга, и каждому будет стыдно пожалеть для него пару монет.

Он открыл футляр, достал инструмент, бросил еще один оценивающий взгляд на террасу кафе. И увидел Рошанского.

Тот стоял с другой стороны «Дома» и тоже приготовился играть. Холодная ярость обрушилась на Дюваля, он почувствовал ее всем своим нутром. Застыв, как охотничий пес, он не сводил глаз с давнего знакомца и вдруг отчетливо понял, что именно сейчас им придется решить все раз и навсегда, иначе он просто разорвется на части. Ну разумеется, где же еще мог быть Рошанский! Скорее всего, он специально за ним следил, чтобы снова унизить. Но все, хватит! Он торжествовал слишком долго и сейчас свое получит! Настала очередь Дюваля!

Рошанский повернулся, затылком почувствовав, что на него смотрят. Всем своим видом выразил удивление и выжидающе замер. Публика, от внимания которой этим вечером не ускользало ничего, с интересом ждала развития. Двое неотрывно смотрели друг на друга. Рошанский видел в глазах Дюваля ненависть, ненависть и страх. «Похоже, теперь мужик рассердился всерьез, – думал он. – И я знаю, в чем дело. Бедняга!»

Он импульсивно сделал шаг вперед, к Дювалю, тот тоже сбросил оцепенение и, гордо вскинув подбородок, начал переставлять негнущиеся ноги. Они встретились ровно у центрального входа в кафе.

Рошанский заметил, что Дюваль дрожит, а в глазах у него отчаяние, почти переходящее в мольбу. Рошанскому было жаль хозяина ценной скрипки: он не умел на ней играть, но все равно оставался в профессии, которую втайне давно презирал.

«Послушай, – быстро сказал Рошанский, – не надо разбивать амати о мою голову, а то ты, похоже, задумал именно это. Лучше играй на ней. А я, если хочешь, буду тебе аккомпанировать».

«Аккомпанировать…» – глупо повторил Дюваль.

Его мозг интенсивно работал. Рошанский добровольно отдает ему первую скрипку? Что он задумал? Это признание или унижение? Он бросил на Рошанского подозрительный взгляд. Тот в ответ улыбнулся и прикрыл глаза, словно все происходящее было для него совершеннейшим пустяком.

«Понимаешь…» – начал было Дюваль.

«Да, понимаю, я понимаю все… Давай начинай». И оба повернулись к публике. С Дювалем произошла удивительная перемена. Неуверенно усмехнувшись, он сперва нахмурил брови и рассеянно тронул струны. Но только он начал играть, его лицо приобрело спокойствие, плечи распрямились, и в конце он горделиво замер посреди террасы. Ему стало интересно, понял ли кто-либо из посетителей кафе, что это его триумф, грандиозный реванш, который изгнал из сердца горечь и наполнил его радостью. Среди сотни лиц он искал хотя бы одно, которое понимало, что с ним произошло, – и нашел почти сразу.

Это была девушка, которая днем продавала на улице цветы. Она сидела одна за столиком в первом ряду и улыбалась ему. Девушка выглядела очень довольной, и он понимал почему. Посидеть за столиком в вечернем кафе в такой день – это прекрасно, она это заслужила.

И она получает удовольствие.

Его охватило сильное желание последовать ее примеру, и – странное дело – это больше совсем не казалось ему безответственностью и пренебрежением долгом. С какой стати?

Ведь именно для них и играют музыканты, развешивают гирлянды, флаги и фонари. Для них – а не только для богачей, бездельников и туристов. Он улыбнулся ей и убедился, что она тоже признает их общее право на веселье здесь и сейчас, и, пока Рошанский обходил посетителей со шляпой, Дюваль решил пригласить ее на танец.

А потом они втроем оказались в последнем поезде метро и уехали с Монпарнаса к парку Бют-Шомон, где уже чувствовали себя почти как дома. Атмосфера тут была другой, более живой и теплой, они заметили это, как только вышли из вагона. Здесь танцевали простые люди, плясали лихо и от души. Здесь не было зевак-туристов, воспринимавших праздник как забавный бесплатный спектакль, не было псевдобогемы, при любом удобном случае безнаказанно фонтанировавшей ненужными глупостями, не было важничающей публики, которая радовалась оттого, что отказывала в радости другим, – здесь все просто танцевали.

Танцевали ради самого танца, не важно, как и с кем. Перед раскрашенной в цвета триколора эстрадой кружился одинокий старик, обнимавший воображаемую партнершу. Охранник в бумажном колпаке танцевал вальс со своей дочерью, высоко держа ее на вытянутых руках, парни топтали ногами землю и смеялись, а дети выстраивались в длинные цепочки и визжали от восторга, когда взрывались петарды и хлопушки.

Дюваль прижал к себе девушку и скользил с ней во всеобщей суматохе; они все время смеялись – над останавливающимися машинами, охранником, музыкой и друг над другом.

«Я был страшным идиотом с этой амати, – сказал Дюваль. – Странно, что это так быстро прошло».

«Любимый, – ответила она, – все очень быстро проходит, когда ты снова влюбляешься. А эта твоя амати наверняка ничего особенного из себя не представляла».

«Ты ничего не поняла,