Первый раз он был в 21-м со своей общиной, второй – с оглашенными, проводя памятные всему «Ветерку» православные зачистки. Идея православных зачисток родилась в голове Игорька в процессе глубокого размышления над полными скрытого смысла словами о. Мартирия: «А содомитов этих ближе чем на сорок метров к храму не подпускать». «Почему?» – задал себе Игорек вопрос и сам же на него ответил: «Чтобы не были осквернены святыни: Писание, иконы и прочие предметы православного культа. Да, община не пускает опущенных в храм, но ведь святыни могут находиться не только в храме», – плетя своекорыстную мысль, Игорек подгонял ее под эти неутешительные выводы. К примеру, содомиты могли взять бумажную иконку, каких в зоне теперь пруд пруди, и тому же Николаю Угоднику пририсовать рожки, а уж до каких низостей пидарасы могли дойти, попади им в руки Евангелие – об этом было страшно думать. Но Игорек думал именно о Евангелии. Оно к тому времени у него только появилось. У всех в общине имелись в личном пользовании эти небольшие разномастные книжицы, и у Игорька, пожелай он только, могла появиться, но, сознавая свое особое среди других положение и при любом удобном случае это положение подчеркивая, он не мог себе позволить иметь священный текст в том же обиходном издании, что и у всех. Подмывало иногда попросить отцов лично для него привезти из монастыря какое-нибудь подарочное или, еще лучше, старинное Евангелие, но останавливала непредсказуемость реакции о. Мартирия, которая в последнее время следовала в ответ почти на каждое к нему обращение. Поэтому Игорек не торопился – ждал, надеялся, верил, и однажды в его личном пользовании оказалось то самое, подобающее ему Евангелие – удобного формата, пухлое, с православным крестом на красном сафьяне, с золотым обрезом и шелковым шнурком-закладкой – несомненно, подарочное, оно выглядело при этом, как старинное. И что особенно в «Ветерке» ценилось – на церковно-славянском языке. Обрел его Игорек на удивление легко. Проходя однажды в своем отряде вдоль длинного ряда шконок, увидел то лежащее на тумбочке Евангелие и остановился. Рядом сидел Дурак и перебинтовывал коленку – вечно он что-нибудь обо что-нибудь себе разбивал.

– Твое? – спросил Игорек.

– Мое, – кивнул Дурак, увлеченный процессом перебинтовывания.

– Откуда?

Тут Дурак от колена своего оторвался, посмотрел на Евангелие долгим преданным взглядом, как если бы это была фотография его любимой девушки, и, глотнув от волнения воздуха, ответил:

– Не скажу.

Немыслимый в любой другой ситуации, ответ этот неожиданно удовлетворил Игорька, он пожал плечами, сунул руки в карманы и пошел дальше. А на следующее утро сафьяновый переплет празднично алел на тумбочке Игорька. Увидев его, ошалевший от поисков Дурак споткнулся, упал и разбил другое колено.

– От-от-от-куда? – спросил он, заикаясь, хотя заикой не был.

Игорек мог ответить грубо, как всякий на его месте наверняка бы ответил: «Оттуда!» Или, например: «От верблюда», а то еще грубее, но он ответил мягко, кротко, как православный православному, после чего у Дурака вопросов уже не было.

– Ты мне не сказал, и я тебе не скажу.

И, опустив дурацкую свою голову, Дурак ушел, прихрамывая на обе ноги. Не хотел, да и не мог он рассказать, что Евангелие ему прислала бабушка, которая получила его от заезжих жуликов в обмен на бывшее у нее рукописное Писание семнадцатого века.

Дабы избежать в общине кривотолков, Игорек объявил, что Дурак подарил ему Евангелие на день его, Игорька, ангела, вызвав тем самым у одних – зависть, у других – ненависть, а у третьих – первое и второе в одном флаконе, не к Игорьку, разумеется, – к Дураку.

Дальше, правда, чуть не обломилось. Сгоряча Игорек попросил о. Мартирия подарок освятить, как освящалось все появляющееся в храме извне, он ведь не знал, откуда, из чьих рук Евангелие попало в дурацкие руки.

– Ты староста или дурак? – неожиданно возмутился монах.

– Староста… – осторожно ответил Игорек, холодея от мысли, что Дурак настучал и сейчас все может поменяться.

– А если староста, что просишь? – неистовствовал о. Мартирий, переводя взгляд с Игорька на Евангелие. – Оно само кого хочешь освятит!

Может ли Евангелие, попади оно к опущенным, освятить их – об этом Игорек не думал, его целиком занимал вопрос, как чушки могут осквернить священный текст, громко над ним насмеяться, грязно надругаться, порочно натешиться. Именно тогда в голове Игорька родилась идея православных зачисток и созрел план их проведения.

Поднять массы на борьбу с нечестивцами оказалось проще простого, общине давно уже было тесно в пространстве своего храма, незаметное, а потому никем не оцененное подвижничество наскучило своим однообразием – хотелось разовых подвигов и немедленных результатов и плодов, которых не надо дожидаться в загробной жизни, а можно увидеть их и попользоваться ими здесь и сейчас, и желательно, чтобы все остальные это увидели. Ораторскому искусству Игорек учился с телеэкрана у Пельша и заводил массы с полуоборота. Зажигая общину на крестовый поход против богохульных содомитов, помимо целей, так сказать, духовных, Игорек имел еще и властные устремления – с ним и его командой в зоне считались, но нельзя сказать, чтобы сильно уважали, потому что не очень боялись. А уважения без страха не бывает – подтверждение этому Игорек встречал в своей жизни много раз.

Должны бояться!

«Ветерку» пришла пора понять, что община православного храма во имя Благоразумного разбойника – это не только помощь ближнему, но и сила, которая сметет любого, кто посмеет встать на ее пути.

Политические цели первого православного крестового похода разглядел прозорливый и циничный Рубель.

– Маленькая победоносная война? – спросил он насмешливо.

– Тише, Рубель, тише, – остановил его староста, оглядываясь на свое рвущееся в бой, кипящее возмущенным разумом воинство.

Бить, однако, Игорек никого не собирался. Перед самым выходом в поход он так и сказал: «Никого не бить, на провокации не поддаваться». Как Сталин в сорок первом: «Огонь не открывать, на провокации не поддаваться». Но какие провокации могли идти от бессильных, бесправных чушков? Дело было не в провокациях, а в твердом знании того, что страх удара страшней самого удара. Опущенных надо было напугать так, чтобы их страх распространился на весь «Ветерок», к тому же дело происходило в светлую пасхальную седмицу, когда драться не то что грешно, а просто-таки невозможно.

С хоругвями и пением тропаря «Христос воскресе из мертвых» православные пришли тогда в расположение 21-го отряда. На всю седмицу у общины имелось подписанное начальником К-ского УИНа разрешение на беспрепятственный проход по зоне, чтобы поздравлять всех с великим праздником, дарить пасхальные яйца и христосоваться.

О том, чтобы подобное совершилось в отношении опущенных, речи не шло, такое просто в голову никому не приходило, а вот самим им, похоже, попритчилось – чушки смотрели на православных так, будто те кинутся сейчас их лобызать и одаривать сваренными вкрутую разноцветными яичками.