всего — о внешнеполитических. Так уж ему повезло: мало кого интересовало положение их страны на мировой сцене. «Мы — маленькая страна, мало что мы можем кому-либо предложить и мало кого интересуем», — поговаривали они. Однако с приближением весны просыпаться и наливаться силами стала не только природа: к международным новостям, которые Омид все же приносил на обсуждение, стали прислушиваться.

— Опять неспокойно на границе, то тут, то там совершаются диверсии, соседи делают резкие заявления. Нашим все равно — от этих ничего дельного не дождешься. А что народ? Мы — люди привыкшие, не ново все это для нас. Но то, что происходит сейчас, ничего хорошего не сулит. На этот раз все кажется гораздо серьезнее, чем раньше.

Наверное самое бездушное, бездумное и безумное занятие, придуманное человеком — это война за одного из множества выдуманных им богов. Каждая из противоборствующих сторон, вступающих в такого рода конфликт, уверена в том, что их бог — единственный настоящий, и именно им и никому другому он поможет, пусть даже в глубине души каждого из воинов и таится вопрос «зачем нам все это нужно?». Один факт рождения человека в той или иной религиозной группе превращает его для людей из другой подобной группы в объект слепой ненависти без учета его личных качеств, достоинств, внутренних идеалов и достижений. Такая ненависть — бесценный инструмент в руках тех, кто жаждет неограниченной власти, основанной на унижении не только чужого, но и своего собственного народа, и поэтому они не могут не использовать концепцию бога, время от времени внося в нее нужные поправки. И они прекрасно понимают, что сами сейчас являются богами — Богами Войны.

Получается, что обожествляя что-то или кого-то и вооружаясь их именами, властители сами мнят себя богами и действуют соответственно, совершенно пренебрегая Законами Истинной Справедливости, Великого Равновесия, Бескорыстного Созидания, Сердечного Сопереживания и другими названиями одной и той же непостижимой и нескончаемой Любви.

А где же люди? А люди покорно принимают все то, что им выдают, и обустраивают места, к которым их приписывают, и занимают ту или иную вверенную им позицию. И пока человек не оставит эту позицию ему всегда придется бороться с себе подобными до чьего-либо конца.

То утро выдалось действительно прекрасным. По чистому лазурному небу проплывали белесые полупрозрачные облака. Слегка освещаемые занимающейся зарей, они притягивали к себе взгляды и рисовали в сознании самые безмятежные образы. Все еще холодный утренний воздух уже не кусал лицо и не вгонял в кости дрожь, ибо солнце, неторопливо поднимающееся над горным горизонтом, словно обещало с минуты на минуту начать быстро прогревать его.

И пели птицы. Городские птицы — не те, которые молча встречали новый день в восемнадцати километрах от просыпавшейся столицы. Почувствовав, что этому прекрасному утру не суждено смениться прекрасным днем, они инстинктивно прекратили свои песни, и рассвет внимал совершенно иным песням. То был стон земли, издаваемый ею от боли, причиняемой разрывами снарядов и тяжестью гибнущих людей. Началась война.

Ровно в восемь утра весь коллектив биржи был на своих местах, словно там разыгрывали какой-то приз. По мрачным лицам время от времени пробегали улыбки: никто не хотел лишний раз портить и без того упадшее настроение товарищей, но и подбадривать особо не получалось. Все понимали, что какое-то время будет не до шуток.

— Сейчас необходимо переждать несколько дней, а лучше — неделю, — учили Омида сотрудники. — Раньше бывали конфликты с соседями, и длились они от трех до четырех дней максимум. Правда, на этот раз все может оказаться намного серьезнее. Да, неделю бы продержаться, — говорили они.

Омид погрузился в размышления не только о своей судьбе, но и о судьбе своего любимого коллектива, о Ки, о доме и даже о конторе, в которой ему пришлось проработать две нелегкие недели.

«Интересно, как там они? Кто-то, наверное, бежал из страны, кто-то продолжает сидеть, уткнувшись в свой компьютер, словно ничего не случилось. Их дело. Что сейчас нужно делать мне?» — спросил он сам себя, после чего обобщил свой вопрос и задал его коллегам вслух.

— Что сейчас нужно делать нам? Как вы думаете?

— Продолжать работать. Что мы еще можем сделать в такой ситуации? Не идти же воевать, — сказал один.

— А вдруг объявят общую мобилизацию? Тогда придется идти. Всем придется, — ответил другой. Омид молча поглядел на него, и тот добавил: — Омида не призовут — это точно. Все-таки иностранец.

— Но легче мне от этого не станет, — смутившись, заговорил Омид. — Мне хочется что-то сделать для этой страны, для этих людей. Сейчас я работаю…

— Ну, а потом, как это всегда бывало, ты можешь помогать в тылу, — поддержал его третий коллега. — Не переживай, мы всё понимаем. Тебе и сейчас не легко: сидишь тут, все мысли о доме.

«Об обоих домах», — домыслил за него Омид, кивнув в ответ.

Закончив свой самый непродуктивный и, по согласным свидетельствам всего коллектива, самый длинный день на работе, Омид заторопился домой. Ки еще не пришла, и он начал суетиться по дому, поставив разогреваться обед и принявшись неторопливо нарезать вчерашний хлеб. Когда все было сделано, он сел на стул и в тишине кухни пытался придумать, чем бы еще заняться. Только он подумал о Ки, как вспомнил о Нике, и решил позвонить ей и поинтересоваться не нужно ли ей было чего-нибудь принести.

— Нет, Омид, сегодня мне ничего не нужно, — хрипло ответила она. — Ки вчера мне принесла запасов на несколько дней. Даст бог, всего этого хватит на все время этого конфликта. Дня три-четыре, наверное.

— Дай то бог, — выжал из себя Омид.

Ки пришла домой лишь после десяти вечера.

— Почему так долго? Где ты была? С тобой ничего не случилось? — беспокоился Омид, обнимая еле державшуюся на ногах подругу.

— Нас послали на склад и мы весь вечер распределяли продукты, — еле проговорила она. — Таскали мешки, перекладывали их, раскладывали все по ящикам… Ты представить себе не можешь, какая там кутерьма. И ты не можешь отлучиться, отойти, передохнуть. Заняты абсолютно