Феди прилив враждебности, он злился, как если бы сестра нарочито кривлялась. Любое душевное движение Федьки вызывало в нём злобу.

— Что он тебе сказал? — теребила Федька, и ясно было, что не отвяжется.

— Под бортным знаменем куцерем сундук золота. Хочет вывезти. Запрягает бахмата. А Голтяй, на котором он прежде ездил, уж копыта отбросил. — Федя зевнул.

Она сердито схватила за руку и, едва сдерживаясь, вскрикнула:

— Он это тебе сказал?

Поводья упали, Федя, толкнув сестру, поймал их, чтобы не соскользнули наземь.

— То и сказал, что сказал!

Можно было видеть, как она поверила или почти поверила — потускнела.

— Бахмата запрягает? Он сказал, запрягает Бахмата? А Голтяй копыта отбросил?

— Да!

— И он сказал под куцерем?

— И не раз повторил, чтобы моему скудоумию потрафить.

— Что под куцерем?

— Да! Да!

— А ещё что? Что-нибудь ещё он сказал?

— Что в бездонном колодце карета плавает!

Она запнулась. Но не отстала:

— Ты его прямо сейчас видел?

— Прямо из тех объятий и прямо в эти.

— А куда он бежал?

— Куда-куда! За мёдом! Он и меня на сладкое звал, да я, видишь, не такой сластёна. Ради сундука мёда жизнь на кон ставить! — ядовито говорил Федя. — Я ведь игрок битый, что почём знаю. Глянь сюда, что делается, какой сейчас к чёрту мёд?!

— На кон ставить? — пробормотала Федька уже отстранённо, как занятый собственными соображениями человек. — Мне нужно идти.

Сестра подвинулась слезть с телеги, а Федя, не сразу поверив этому безумству, едва успел облапить её поперёк туловища:

— С ума сошла?

— Пусти! — дёрнулась она. — Пусти, говорю!

— Да где ж ты его найдёшь? Ты что? Там уж горит всё, не продохнуть!

Ожесточение мешало ей отвечать, она вырывалась, работая локтями, и Федя перед яростью такой растерялся.

— Сестричка, родная! — принялся причитать он. — Ты ведь моя родная! Дороже тебя... дороже ничего нет...

Щекастая Маврица лупала глазами: кто тут сестричка?

— Коза неистовая! Стой, не пущу, дура! — не сдержавшись, прорычал тут в пылу борьбы Федя, и Федька заехала ему локтем под ребро в любимое место, куда его всегда били. Федя охнул. Федька выскользнула, подхватила выпавший из-за пояса пистолет и вывалилась сама. Застряла она тотчас среди овец и стала неистово барахтаться, преодолевая их блеющий бестолковый поток.

— Рехнулась, дура! — ревел Федя, согнувшись, словно всё ещё тщился дотянуться. — Держите её, с ума сошла! — кричал он неведомо кому на этой свихнувшейся рёвом, блеющей, мекающей, мычащей, издающей пронзительное ржание улице.

Маврица обалдело вертелась, тщетно пытаясь уразуметь, кто тут «сестричка», куда рванул Фёдор Иванович и на кого кричит «дура» Фёдор-второй.

Точно все с ума сбредили.

Подрагивая на колдобинах, телега тарахтела, дёргалась, трещала и останавливалась в общем трудном движении навстречу безысходной давке у Петровских ворот.

Глава пятьдесят четвёртая

Первые затруднения богатства

  летошний пожар, когда занялась половина Павшинской слободы, женщина и ребёнок прятались на дне колодца и задохнулись; нашли их не сразу, а через несколько дней после несчастья. Воду в осквернённом колодце перестали брать, тем более, что и слобода застраивалась медленно, осталась горелая проплешина десятка на три дворищ. Потом в заброшенный колодец упал телёнок, и скважину заделали, забросали головнями и корягами. Весной это всё просело, сделалась рытвина посреди порядочно уже затянувшегося провала.

Вот в эту яму Бахмат и опустил сундучок, а потом забросал крупным мусором. Заветное место выдавал лишь чёрный, изъеденный огнём журавль, да и тот указывал своей безобразной культей в пустоту, в небо.

Ложные указания колодезного журавля не могли ввести в заблуждение знавшего тайну Вешняка. Колебался он по другой причине: хотелось бы думать, что Бахмат оставил золото в полное и безраздельное пользование Вешняка, но сообразительный мальчик не поддался соблазну. Сначала он выследил разбойника до Шафранового двора, и только после того, как потерял его окончательно: Бахмат зашёл и не вышел, — только после этого, посторожив ещё сколько достало терпения у ворот Шафрана, сорвался бежать назад к павшинскому пожарищу, наткнулся на Федю и от этого столкновения закружил, как ушибленный.

Расчищая сундучок от мусора, он останавливался в горестном забытьи, губы шептали: «Пусть!». Ветер слепил сухой золой, пылью, глаза слезились, Вешняк растирал их до красноты и, распрямившись, озирался. Он примечал людей, которые спасались на пустыре от пожара — огонь сносило в сторону, на город, слышал крики, видел зарево по всей подветренной стороне и опять забывал Бахмата. Мерещился ему не Бахматов нож, а издевательская Федина ухмылка, тяжело, обеими руками опираясь на сундучок, Вешняк повторял:

— Ну и пусть!

Влага капала, чёрная на белёсой от пыли крышке.

Наконец со стариковским вздохом, словно принимаясь за чужую безрадостную работу, Вешняк взялся тащить сундук вверх, но всё, что сумел, — поколебать. Затрещали сучья, зашуршал песок, и сундучок к неприятному изумлению мальчика обнаружил намерение провалиться, посунулся вниз и наклонился. А там, куда нацелился он нижним углом, обнажилась дыра, сквозное кружево гнилых коряг.

— Ну и пусть! — с горечью повторил Вешняк, оправившись от испуга. Имел он в виду, понятно, Федю.

По пожарному времени никто не обращал внимания на возню мальчика с сундучком, и он оглядывался всё меньше. Подёргал дужку внутреннего замка — отскочила. Крышка отворилась с внезапным лязгом, сундучок перекосился ещё больше — белое и жёлтое хлынуло через край, посыпались копейки, ефимки, угорские. Посверкивая, монеты проскальзывали между сучьями, слышался затухающий перезвон, пока падали они всё вниз и вниз. Поспешно захлопнув крышку, Вешняк рванул сундучок вверх, что-то он удержал и вытащил, напрягаясь всем телом, из ямы.

— Ну и пусть! — сказал он себе ещё раз. Жестокая выходка Феди подготовила его к неприятностям: просыпалось, так просыпалось.

Но всё же это было немалое испытание — богатство. Не хватало духу и глянуть, слегка приоткрыв сундучок, Вешняк оцепенело засматривал в его полутёмное нутро.

Внезапно он спохватился, что забыл об опасности, — трусливо скакнуло сердце. Нет, пусто было вокруг, хоть кричи.

Благоразумие и алчность склоняли, однако, Вешняка к сдержанности. Он засуетился. Задумав перепрятать сокровища в недальнюю кучу золы, Вешняк набил мошну и, отойдя шагов тридцать, выбил каблуком ямку, вроде тех, что роют собаки. То есть ямка оказалась безнадёжно мала, и это обнаружилось сразу же, едва он принялся ссыпать серебро. Озираясь, Вешняк лихорадочно отгрёб