Начал Мартенс издалека. Первая часть речи напоминала политический доклад, длинный и скучный. Ханна Кемпбелл, сидевшая в первом ряду, слушала его вполуха. Но затем он стал поносить Красный Крест и его персонал. И даже подверг сомнению мотивы, двигавшие волонтерами. Якобы они отправились в Россию не по велению сердца, а из корыстных соображений. Политику Красного Креста по отношению к детям Мартенс назвал позорной.

— Позор! Позор! — раздались крики из зала. — Мы не позволим отправить колонию во Францию!

Ханна заплакала.

— Леди, — сказал сидевший рядом капельдинер, — не надо расстраиваться. Не обращайте внимания.

— Как не расстраиваться! Ведь все это вранье!

— Хотите, я вас подведу к этому человеку? Скажите ему в глаза, что вы о нем думаете.

И он повел миссис Кемпбелл к углу сцены. Людвиг Мартенс уже закончил речь и теперь стоял в окружении журналистов. Но Ханна, все еще в слезах, пробилась вперед и стала резко и быстро говорить, что чувствовала, что в ней кипело.

…Обидно, если ставят под сомнение твою искренность. У ее друзей-волонтеров чистые сердца и помыслы. Позади месяцы трудной работы на пароходе и в далекой стране, где война и голод. Они заняты стоящим делом. Пекутся о чужих детях, как о собственных. Накормить и приласкать, одеть и обуть, поскорее вернуть родителям — это и есть их политика. В чем же тогда корысть?

— По сравнению с нью-йоркскими детьми эти выглядят нищими, — ответил с раздражением Мартенс.

— А по сравнению с детьми, что остались во Владивостоке, они выглядят по-царски, — не сдержалась миссис Кемпбелл.

Внимание репортеров переместилось к ней.

— Кто вы такая? Расскажите, почему сердитесь?

Но Ханна никого не слышала. Она продолжала приводить Мартенсу все новые доводы. Откуда-то появился Аллен.

— Боже великий! Мамаша Кемпбелл, вы не должны этого делать! Лучше вернитесь к детям.

Никто уже не смотрел на эстраду. Капельдинерам снова пришлось выстроить живой забор. Аллен опасался, что, когда наступит время садиться в автобус, они не досчитаются многих детей. В зале могут найтись люди, которые уговорят колонистов не возвращаться в лагерь.

Из дневника Райли Аллена:

«Спорный вопрос об устройстве встречи в Медисон-сквер-гарден был отдан на мое рассмотрение. Но прежде я хотел знать, что думают об этом в колонии.

Я отправился к старшим мальчикам и долго с ними беседовал. Смогут ли они сохранить хладнокровие? Не станут ли принимать участие в демонстрации, что может привести к бунту? Они единодушно заверили: этого не случится. И сдержали слово.

Наибольшее беспокойство я испытал, увидев, как председатель собрания ведет к трибуне двух мальчиков и девочку. Их появление на кафедре сопровождалось новым взрывом рукоплесканий. Это было достаточной причиной, чтобы вскружить голову любому молодому человеку. Но они повели себя скромно и просто поблагодарили аудиторию и всю русскую общину за устроенный прием».

…Встреча в Медисон-сквер-гарден началась с музыки. Ею же она и завершилась. Но вместо оркестра на эстраду поднялся хор.

Хорошо известно, ничто так не объединяет, как песня. Отдельные голоса слились в один. И в зале наступило согласие.

Было заранее договорено — дети покинут зал первыми. Они поднялись по команде с мест и через двойной ряд «синих мундиров» направились к давно ожидавшим их автобусам.

Их довезли до Гудзона и при переходе на паром пересчитали. Никто не сбежал и никого не похитили. Все колонисты были налицо.

Из рассказа Ханны Кемпбелл:

— Вечером ко мне пришла группа колонистов.

— Поверьте, — воскликнул ее предводитель, — мы и не предполагали, что эти люди будут так плохо говорить о Красном Кресте. Знай мы заранее, не поехали бы туда.

Все плакали и говорили зараз.

— Вы, американцы, заботитесь о нас и всегда так добры. Даже если мы вели себя плохо, вы нам прощали.

Я заверила детей: ничего не изменилось. Мы их по-прежнему любим. И никому не удастся нас поссорить.

Улица пахнет дождем. Первые капли, самые крупные, щекочут лицо. Мария спустилась вниз, купить что-нибудь к ужину. Магазин близко, за углом. В эти послеобеденные часы он полупустой.

Смуглый продавец своими учтивыми манерами напоминает официанта. Он с интересом смотрит на молодую женщину. Бледная кожа ее лица кажется прозрачной. Светлые волосы ниспадают на плечи. Серые, широко открытые глаза излучают мягкий свет. В ее поведении заметна нерешительность и даже растерянность.

— Добрый день, мадам. Кажется, вы уже к нам заходили?

— Да, позавчера. Вместе с мужем.

Сказав это слово, она поймала себя на мысли, что впервые так называет Райли.

— Я к вашим услугам. Что бы вы хотели купить?

— Мой муж любит творог и сметану.

— Вперемешку с изюмом?

— Откуда вы знаете?

— Представьте, я люблю то же самое. У нас с вашим мужем одинаковый вкус, — говорит продавец, а про себя думает, что это касается не только творога с изюмом. Эта хрупкая женщина пришла словно из сказки.

— Все мужчины сластены, — улыбнулась Мария.

— Зато я не курю.

— О моем Райли этого не скажешь. Он не расстается с трубкой.

— И, наверное, носит бороду?

— Напротив, всегда чисто выбрит.

— А хороший у него аппетит?

— Нормальный. А почему вы спрашиваете?

— Думаю, сколько вам положить творога.

— Фунта достаточно.

— Он совсем свежий. Молочное нам привозят прямо с фермы.

— Спасибо.

— Что еще хотите купить?

— Дюжину яиц, несколько яблок и бутылку красного вина. И, конечно, хлеба.

— Все готово, мадам. Вот ваш пакет.

Неожиданно Мария вскрикнула и облокотилась обеими руками о прилавок.

— Что с вами?!

— Последнее время со мной это случается. Не беспокойтесь. Скоро пройдет.

Возможно, она беременна, подумал продавец.

— Я вызову такси.

— Не нужно. Я живу совсем рядом.

— Тогда я вас провожу.

Несмотря на возражения, он довел Марию до лифта.

— Дальше я сама. Спасибо.

— Вот карточка с телефоном. Вам не обязательно приходить в магазин. Достаточно позвонить, и мы все доставим.

— Я вам признательна.

Закрылась дверь лифта. Мария прислонилась к стенке кабины. Только бы никто не вошел, не встретился лицом к лицу с ее болью. Скорее домой… Пережить отчаяние и выплакаться…