Один раз в Марстале дело все же дошло до помолвки. Карин Вебер сама с ним порвала. «Ты такой странный, тебя будто и вовсе здесь нет», — сказала она, имея в виду не физическое отсутствие, обычное для моряка. Он и сам это знал.

Из-за отсутствия семьи он часто терзался тоской. Он нуждался в ком-то, о ком можно скучать. Нуждался в противовесе тому, что с ним сотворила война, а этого в портовых барах не найти. Он был судном без швартовых.

Кнуд Эрик сидел в капитанской каюте, как монах в келье. Но в его одиночестве не было ничего конструктивного. Он считал красные огни. Делил свою душу на мелкие кусочки. Мечты о будущем рассыпались, как песочный замок, построенный ребенком под беспощадным солнцем пустыни.

* * *

В Ливерпуле он удрал. Сбежал от чувства долга.

И виски, который помогал ему сохранять равновесие, на сей раз помог его нарушить.

В Ливерпуле он пошатнулся.

Ежедневное бритье было испытанием. Как можно побриться, не глядя в зеркало?

Бритье было последним бастионом, защищавшим от разложения. Он знал: таков неписаный закон у военнопленных в немецких лагерях для интернированных лиц. Он тоже чувствовал себя пленником — пленником войны. Он попал в руки врага, и враг сидел в нем самом.

В последнем походе они перевозили боеприпасы. Повреждение было равнозначно немедленному уничтожению. В этом случае некому будет взывать о помощи, не будет никаких красных лампочек. Даже капитанской фуражки не останется, «Нимбус» просто исчезнет в ослепительной вспышке. Он поймал себя на том, что мечтает о том облегчении, которое принесет ему смерть. Но ни торпеда не угодила в корабль, ни бомба, пройдя сквозь палубу, не нашла дорогу в трюм.

«Нимбус» был счастливым кораблем. Он шел верным курсом среди утопающих, и Кнуд Эрик проклинал свою удачу.

Корабельное радио ловило частоту Королевских военно-воздушных сил Британии, и когда они пересекали Атлантику и подходили к побережью Англии, то собирались на мостике послушать разговоры командования с летчиками. Они слышали: «Удачи и хорошей охоты» — эти слова были сигналом к радиотрансляции сражения не на жизнь, а на смерть. Они кричали, болея за свою команду. Проклинали врага, которого слышать не могли, но иногда видели, потому что битва разворачивалась в небе у них над головой. Сжимались кулаки, на лбу набухали вены. Они вопили, когда летчики выкрикивали в эфир угрозы или издавали победные возгласы, а иногда, изрешеченные пулями, тихо обмякали в кресле. Эти люди жертвовали собой ради них, и все равно всем хотелось поменяться с ними местами, променять вечное ожидание на палубе на опасное кресло пилота. И не было среди них такого, кто бы в этот миг не хотел убивать. Как же им хотелось вызвать чужую смерть, вместо того чтобы постоянно ждать собственной. Возбуждение достигало таких пределов, что, если бы в руках у них внезапно оказались револьверы, им пришлось бы очень постараться, чтобы не перестрелять друг друга, как собак.

Один только Кнуд Эрик не мечтал прикоснуться пальцем к спусковому крючку. Он мечтал об одном — стать мишенью. Пусть его застрелят. Он заранее их прощает.

Кнуд Эрик перехватил Уолли, собиравшегося на берег с чемоданом в руке. Он перед тем слышал, как парень хвалился вещами, добытыми в Нью-Йорке: нейлоновыми чулками, красными атласными лифчиками, кружевными трусиками.

Кнуду Эрику приходилось прилагать усилия, чтобы твердо стоять на ногах.

— Возьми меня с собой, — произнес он хриплым голосом, — хочу посмотреть, что может сотворить это твое белье.

То, что было мольбой, прозвучало как приказ — приказ, который не может отдать ни один капитан, если хочет сохранить уважение команды: покажи мне дорогу вниз, в грязь, давай станем товарищами по самоуничижению.

Он вышел из кельи, чтобы совершить самоубийство без револьвера.

Антона и Вильгельма рядом не было. Они бы его остановили. Уолли был слишком молод, ему не хватало опыта. Кнуд Эрик заметил тень сомнения в глазах мальчишки, но уже знал, что тот не посмеет возразить.

— Aye, aye, капитан, — просто ответил Уолли.

Абсалон стоял рядом.

— Но, капитан, — произнес он.

Кнуд Эрик уловил в его голосе нотки протеста. Он же собирался дезертировать. Доки Ливерпуля непрестанно бомбардировали. В любой момент может возникнуть необходимость отбуксироваться. В такой ситуации капитан не может просто взять и удрать, это непростительно, это предательство. Ну что ж, одним больше…

Он отмахнулся:

— Вильгельм всем займется…

Абсалон отвернулся.

По дороге на железнодорожную станцию, между рядами разбомбленных домов, где тощие мужчины и женщины рылись в обломках кирпичей, его спутники держались от него на расстоянии. Он был их капитаном, и они пытались сохранить остатки его достоинства.

Однажды Кнуд Эрик сказал Уолли, что он ему не buddy. А теперь пытался им стать. Он чувствовал, как по жилам растекается яд презрения к самому себе, и надеялся, что отравится и умрет.

В поезде до Лондона он уснул.

Уолли разбудил его, когда поезд прибыл на перрон. Кнуд Эрик растерянно огляделся. Путь от Нью-Йорка до Англии всегда был путешествием во времени. Американцы находились во временном кармане, в перманентном довоенном состоянии, их упитанные тела и лица неприлично лучились здоровьем. Англичане, напротив, словно сошли с пожелтевших фотографических карточек. С их бледной кожи совсем сошел цвет. Лица расплывчатые, словно воспоминания в старом фотоальбоме, позабытом на пыльном чердаке, воспоминания, произрастающие в стране теней, созданной день ото дня скудеющим рационом.

Едва они вышли из здания вокзала, как раздался сигнал тревоги. Дело было к вечеру, густая темнота скрывала фасады домов. В растерянности они остановились. Увидели бегущих людей и побежали следом. Впереди горел слабый красноватый свет — он обозначал вход в бомбоубежище. Кнуд Эрик не мог не распознать иронии. В море красный огонек означал еще одну жизнь на его совести. А тут — спасение. Ему вдруг захотелось остаться на улице, ждать там дождя из бомб.

Абсалон заметил его колебания и схватил под руку:

— Сюда, капитан!

Он предоставил решение ногам и припустил за другими.

В бомбоубежище света не было. Они сидели в тесноте, окруженные мраком. Слышались шепот, кашель, плач ребенка. Он потерял Уолли и Абсалона. Какое облегчение сидеть среди совершенно незнакомых людей. Сильно пахло немытыми телами и затхлой одеждой. У них над головой заработала зенитная батарея, воздух задрожал. Начали падать бомбы. С потолка сыпались побелка и пыль. Казалось, что у смерти выросли руки и она осторожно ощупывает их лица, прежде чем забрать окончательно. Он услышал вздохи и всхлипы. Кто-то отчаянно рыдал, кто-то утешал монотонным голосом, пока не сорвался и не выкрикнул:

— Shut up for Christ’s sake![61]