Торпеды достигли цели.

Вот корпус «Мэри Лакенбах» выступает из воды. А вот там больше ничего нет, и последовавшая за этим тишина была столь же ужасающей, сколь и предшествовавший ей взрыв. В небо с величественной медлительностью всплыло огромное облако дыма. Казалось, густой дым сам по себе способен поднять в воздух и унести тысячи тонн стали и оружия.

Дым затерялся в облаках лишь на высоте многих километров. Он медленно растекался, пока не затянул полнеба. В море беззвучно посыпался черный снег — сажа, как будто это было извержение вулкана, а не война, в которой они участвовали.

Не будет красных огней.

Вот его единственная мысль. Полсотни человек уничтожены у него на глазах. В бинокль он видел, как за орудием скорчился артиллерист. Видел черного стюарда, невозмутимо идущего по палубе с подносом в руках. Их больше нет, и он испытывал облегчение. Его пощадили. Не его жалкую жизнь, которую он уже ни во что не ставил, а измученную совесть.

Их атаковали тридцать — сорок самолетов, летевшие на высоте не более шести-семи метров над поверхностью воды, черный рой на фоне серого моря. На крыльях машин были установлены сирены и гудки, они производили ужасающий вой, рассчитанный на то, чтобы довести противника до сумасшествия и парализовать его волю. Бесперебойно молотили двадцатимиллиметровые орудия, на палубу сыпались красно-белые трассирующие снаряды, а самолеты один за другим сбрасывали торпеды. Неопытные артиллеристы конвоя в панике стреляли куда попало, дырявя спасательные шлюпки и рулевые рубки ближайших кораблей.

С содроганием они отдавали дань мужеству немецких летчиков. С самоубийственной настойчивостью те влетали в стену огня, интенсивность которого постоянно возрастала по мере того, как на эсминцах сопровождения вступали в бой четырехдюймовые пушки.

«Вэйкоста», «Эмпайр Стивенсон» получили повреждения, затем настала очередь «Макбета» и «Орегонца».

Все закончилось за пять минут. Один «хейнкель» совершил вынужденную посадку на воду посреди конвоя. Машина держалась на воде, экипаж выбрался на крыло. Они подняли руки, показывая, что сдаются. Все, больше не враги. Без своей машины они просто люди, теперь еще и беззащитные. Летчики крутились, поворачивались, словно хотели поймать взгляд каждого из моряков, столпившихся у бортов проплывавших мимо кораблей. Затем смиренно опустили голову в ожидании приговора.

Прозвучал выстрел. Один из летчиков схватился за плечо, обернулся и упал на колени. Следующий выстрел его свалил. Он рухнул лицом вниз, тело наполовину погрузилось в воду. Три оставшихся члена экипажа в панике забегали по крылу, как будто искали укрытия. Один попытался забраться в кабину. Пуля попала ему в спину, он повалился на крыло и скатился в воду. Двое оставшихся в живых упали на колени и молитвенно сложили руки.

Они поняли, что произошло. Превращение не удалось. Они не стали людьми. Они остались врагами, и доказательство висело над их головами в виде черного облака, когда-то бывшего «Мэри Лакенбах». «Орегонец» лежал неподалеку на боку, медленно погружаясь в воду: ему в правый борт попало три торпеды. Половина команды, слава тебе господи, утонула. Остальных рвало нефтью на борту «Святого Кенана», отмороженные руки-ноги им, по всей вероятности, предстояло ампутировать.

Это было эхом тех ночей, когда команда «Нимбуса» настраивалась на частоту британских ВВС, мечтая, чтобы перед ними оказался немец, в которого они смогут разрядить револьвер. Наконец перед ними был враг, не военная машина, а живой уязвимый человек, которому можно причинить боль, на которого можно обрушить свою месть. Наконец-то появился шанс выровнять тот чудовищный дисбаланс, который представляла собой их жизнь.

В тех предшествовавших ситуациях Кнуд Эрик находился по другую сторону, он сам мечтал стать мишенью. А теперь испытывал такую же жажду убийства, как и прочие, — внезапную и сильную.

В нем дисбаланс был сильнее, чем в ком-либо.

Он смотрел на мужчин, стоявших на коленях на крыле сбитого самолета. Он смотрел на моряков, сотнями сгрудившихся у бортов проходивших мимо кораблей, некоторые из них — с винтовками в руках, смотрел на артиллеристов у орудий. Они стреляли словно в летнем развлекательном тире — с легким сердцем. Очевидно, снова почувствовали себя мужчинами, ведь мириться и терпеть — не мужское дело. Они платили по счетам.

Пули вспенивали воду вокруг сбитого самолета. Вот они попали в очередного летчика. Того как будто смело могучей рукой, желающей продемонстрировать бессмысленность его жизни и молитв, которые он возносил ради ее спасения. Выстрел, очевидно, был сделан из крупнокалиберного пулемета. Летчик рухнул в воду и тут же исчез.

Последний выживший поник. Сложенные руки разжались и улеглись на бедра. Он склонился вперед, обнажая шею, в ожидании последнего удара.

Стало тихо. Мужчины опустили винтовки. Момент был исполнен торжественности. Все словно задержали дыхание перед приведением приговора в исполнение. До них медленно начало доходить, что они наделали. Жажда крови была удовлетворена еще до полного уничтожения врага.

Кнуд Эрик оттолкнул артиллериста. Он был неопытным стрелком. Пули взбивали на воде длинную пенную полосу, пока он не пристрелялся. Наконец они нашли свою цель.

Он убил человека, и все в нем перевернулось.

Рыдая, он рухнул на орудие, не замечая, что раскаленный металл оставляет ожоги на ладонях.

* * *

Приказ от Британского адмиралтейства пришел, когда они огибали на семьдесят четвертом градусе северной широты остров Медвежий: рассредоточиться. Со времен конференции, проходившей в Хвальфордуре в Исландии перед началом его службы в конвое, а также по опыту всех прочих конвоев он знал, что за этим приказом стоит смертный приговор. Правил было много, но над всеми ними — одно, самое главное: держаться вместе. Только вместе вы дойдете до цели. Поодиночке, без охраны — сгинете, станете легкой добычей для подлодок, и некому будет вас подобрать, если корабль потопят.

Сколько раз, когда «Нимбус», вопреки стараниям Антона, отставал, из мегафона проходящего мимо эсминца доносилось: «Stragglers will be sunk»[64]. Они знали: это не предупреждение, а приговор, прощание без привычных бодрых обещаний новых встреч.

Известно было только одно: груз надо доставить. Канистры, техника, боеприпасы, находящиеся в трюме, кружными путями попадут на другие, удаленные фронты, где испытание сил немцев и русских решит исход войны, а в итоге и их собственную судьбу. Они знали это, но не имели безусловной убежденности в том, что дела обстоят именно так. Перед ними было лишь море, атакующие «юнкерсы» и «хейнкели», кильватерные струи торпед, взрывающиеся и тонущие корабли да люди, борющиеся за жизнь в ледяной воде.

Они делали важное дело. Им надо было в это верить. Но в миг, когда прозвучал приказ покинуть места в конвое и поодиночке пробиваться к Молотовску, они осознали: все, что у них было, — это голая вера. Которой они теперь лишились. Оставалось лишь гадать о причинах рокового приказа, и, как всегда бывает в неопределенной и крайне напряженной ситуации, догадки собрались воедино, оформившись в подозрение. Этот слух следовал за каждым конвоем, направлявшимся в Россию, с такой же неизбежностью, как дым из грубы, кильватерная струя от винта, а торпеда — за ценным грузом: они лишь приманка.