Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда конвой атаковали, он появлялся на мостике с застывшим, суровым лицом. Не думая о подводных лодках. Не думая о том, что среди кораблей, получивших повреждение, может оказаться и «Нимбус». Он готовился к появлению красных огней. Если они появлялись, он без предупреждения отталкивал рулевого и занимал его место у штурвала. Приказывал всем покинуть мостик. Хотел быть один не только когда попытается уклониться от качающихся впереди огоньков, но и когда врежется в них, потому что по-другому нельзя. Он был капитаном. Он прокладывал курс. Ответственность лежала на нем.
Кнуд Эрик берег свою команду. Не хотел, чтобы их коснулась эта напасть. Если надо, пусть укажут на него как на виновного.
Он не знал, о чем они думают. Никогда не спрашивал.
Когда все заканчивалось, Кнуд Эрик шел в свою каюту и открывал бутылку виски. И напивался до потери сознания. Это было заменой покаянию, ибо он знал, что никаким покаянием не искупить содеянного. Он совершил нечто непоправимое. На этом самом мостике утратил право на счастье. Не мог даже думать о смысле собственной жизни. Он смотрел на себя со стороны, но ничего не видел. Нечего было видеть. Его душа превратилась в пыль, размолотая жерновом войны.
Кнуд Эрик отмежевался от других. Никогда не приходил в кают-компанию. Не общался с первым и вторым помощниками. Даже с марстальскими друзьями детства больше не разговаривал. Он ел в одиночестве и открывал рот лишь для того, чтобы отдать приказ.
Никто не пытался вытащить его из скорлупы одиночества. Никто не шутил, не задавал вопросов, кроме как о насущных делах. И все же ребята ему помогали. Помогали оберегать его одиночество, словно знали: свою высокую цену капитан платит и за них.
Другие, быть может, приняли бы их поведение за холодность и безразличие, решив, что они отвечают неприступностью на неприступность, а может, даже платят своему капитану черной неблагодарностью. Но это было не так. Дружеское пожатие, доброе слово или понимающий взгляд заставили бы его сломаться.
Они помогали ему устоять на ногах. Берегли, чтобы он сберег их. Они нуждались в капитане и давали Кнуду Эрику возможность им оставаться.
* * *
Дорогой Кнуд Эрик!
Хочу рассказать тебе, какой мне ночью приснился сон.
Я стояла на берегу и смотрела в море, как часто бывало в детстве. И испытывала то самое смешанное чувство: страха перед морем и томительного желания уплыть прочь. Внезапно вода начала отступать. Сдвинулись с места и зашуршали камни в полосе прибоя. Вода улеглась, словно прибитая сильным ветром. Так продолжалось довольно долго, и в конце концов до самого горизонта не было видно уже ничего, кроме обнажившегося морского дна.
Если бы ты только знал, как я тосковала по этому мигу. Ты знаешь, как я ненавижу море. Оно многого нас лишило. Но я не чувствовала удовлетворения, хотя наконец-то сбылось самое сокровенное мое желание.
Напротив, меня наполнили ужасные предчувствия.
Я услышала рев. Далеко-далеко поднималась белая стена пенной воды, и она быстро приближалась. Я не пыталась бежать, хотя знала, что через миг меня унесет.
Некуда было бежать.
Что я наделала? Что же я наделала? — звенело у меня в голове при пробуждении.
Ты, верно, скажешь, что это безумие, но я испытываю ужасающее чувство вины, выходя на улицу. Вот мальчишки и девчонки, торговцы, женщины — много женщин, — старики… Но как же мало мужчин! И я чувствую, что сама изгнала их, сознательно уничтожив условия для развития судоходства в городе.
Этот город не привык считать потери. Но я считаю. Человек, наверное, пятисот-шестисот недостает: сыновей, отцов, братьев. Вы по другую сторону той стены, которой война окружила Данию, имя ей — блокада. Вы на службе у союзников, и лишь исход войны решит, вернетесь ли вы домой. Но даже победа не может быть залогом того, что вы останетесь живы.
Сбывается мой самый страшный кошмар, и это я его породила.
Мне хотелось изгнать море из сердца мужчины, а получилось наоборот. Когда в Марстале почти не осталось кораблей, вы стали искать работы в других городах. Уходить все дальше. Проводить дома, с нами, еще меньше времени. А теперь и вовсе исчезли на неопределенный срок, а кто-то, боюсь многие, — навсегда. Единственное доказательство того, что вы живы, — это ваши письма, приходящие с большим опозданием. А когда писем нет, остается только надеяться.
Дорогой Кнуд Эрик, однажды я сказала, что ты для меня умер, а это самое страшное, что только может сама с собой сделать мать. Я так мало о тебе знаю, только то, что слышу от других, а они в моем присутствии молчат. Я чувствую, что они смотрят на меня как на чудовище. Не знаю, простили ли они мне то, что я сотворила с городом. Вряд ли они понимают, что это именно моих рук дело. Но никто не может мне простить того, что я от тебя отказалась, и я еще более одинока, чем прежде.
Ты не получишь этого письма. Я не отправлю его. Когда кончится война и ты вернешься домой, я сама его тебе отдам.
Я прошу только об одном: прочитай его.
* * *
В Нью-Йорке Кнуд Эрик остался на борту. Он боялся суши больше, чем моря. Чувствовал: стоит только поставить ногу на причал, и он не вернется назад. А значит, предаст. Откажется от войны. Но и тот, кто остается на войне, предает. Этому его научили красные огни.
Вот такой выбор предоставляла война: между двумя предательствами.
В одиночестве он выполнял свой долг на капитанском мостике — долг перед союзниками, перед войной и будущей победой, перед конвоем и грузом. Но не перед людьми, умоляющими о помощи. Ему казалось, они зовут его по имени, каждый из них.
Вильгельм отправился на Аппер-Ист-Сайд, в гости к Исаксену и Кристине. Кнуду Эрику в какой-то момент захотелось пойти с ним вместе. Последний раз он виделся с друзьями на ужине по случаю конфирмации Клары. И он подумал, не пойти ли с Вильгельмом. Но в итоге покачал головой и выбрал одиночество в каюте. Он прятался там, как в бомбоубежище.
Были мужчины, которое, когда сдавали нервы, начинали коллекционировать женщин. Как будто воспоминание об одержанных в чужедальних гаванях победах придавало им сил. Женщины на одной чаше весов, мертвые — на другой. Равновесие.
Кнуд Эрик мог бы сойти на берег в Нью-Йорке и внести вклад в сохранение равновесия. Ему был тридцать один год, и он не был женат. Еще не поздно, но уже и не рано, как он часто себе повторял. Неугомонный, он испробовал многих женщин. И вовсе не юношеская ненасытность мешала ему сделать окончательный выбор. Он и сам не понимал, в чем причина его нерешительности, неясных сомнений. До сих пор, бывало, вспоминал мисс Софию, чокнутую девчонку, вскружившую ему голову в пятнадцать лет.
Ну нет, только не эта. Он едва ее знал, а поведение, которое поначалу представлялось загадочным и манящим, оказалось всего-навсего детским желанием покрасоваться. И все же она словно наложила на него проклятие. Своим внезапным и бесследным исчезновением, за которым могло скрываться все, что угодно, как смерть, так и приключение, она привязала его к себе. Нет, не ее он искал в портовых барах или даже в земных девушках Марсталя. Но чего-то ему не хватало, и каждый раз, когда он протягивал руку, пальцы хватали лишь пустоту.
