Железнодорожным чиновникам по долгу службы полагалось поддерживать между собой тесные связи – иначе никаким движением не поуправляешь. И по личным каналам, налаженным годами совместной работы, планы забастовки распространялись вширь и вглубь. Это должно было происходить еще до Железнодорожного съезда в Петербурге: такое собрание не могло быть инициатором возникновения и секретного распространения плана забастовки – это было бы попиранием самых элементарных принципов конспирации.

Однако, собранный 20 сентября съезд свел вместе значительное число заговорщиков и выявил уже достигнутую степень общей готовности. Одновременно заговорщики могли проводить и завершающие мероприятия по координации планов забастовки.

Вот тут-то и выяснилось, что принять решение о начале забастовки некому: делегаты съезда дружно критиковали порядки и правительство, но выступить с инициативой забастовки никто из них не решился. Говорильня продолжалась уже третью неделю, власти на нее не реагировали и поводов к началу забастовки не давали.

Ситуация становилась все более и более нелепой. К старту забастовки все уже было готово, но не издавать же приказ о ней от лица Хилкова или какого-нибудь другого чиновника (мы не знаем, кто из заговорщиков занимал в железнодорожном ведомстве наиболее высокое положение)!

Стало ясно, что нужен какой-то дополнительный толчок, который и приведет в движение весь план. Стачка печатников в Москве и Петербурге позволила найти подходящую форму искомого решения. Слух об аресте съезда послужил сигналом всем посвященным и, в конечном итоге, спровоцировал на выступление и всех непосвященных.

Самым поучительным в этой истории было то, что вся подготовка забастовки оказалась совершенно вне поля зрения полиции. Сфера деятельности последней была неоправданно сужена. Полиция прекрасно контролировала революционное движение, но оказалась слепа и глуха по отношению к внешне лояльным подданным, руководящим промышленностью, торговлей и транспортом. В этой среде явно не хватало стукачей, а в полицейском аппарате – специалистов, способных оценивать информацию. Уроки частично были извлечены, и накануне февраля 1917 года полиция уже великолепно анализировала и прогнозировала события; зато правительство на это реагировало весьма слабо.

Вот попробовали бы подготовить железнодорожную забастовку при наркомах путей сообщения Троцком, Дзержинском или Кагановиче!

Практически одновременно с подачей сигнала на начало забастовки в борьбу вступил и сам Витте.

6 октября 1905 года Витте письменно обратился к царю (якобы уступая настойчивым советам графа Сольского) с просьбой об аудиенции, на которой он смог бы изложить свои соображения о современном политическом положении. Не дожидаясь ответа, Витте в тот же день передал в канцелярию Комитета министров, подчиненную ему, свои материалы для окончательной редакции всеподданнейшего доклада.

Царь с ответом не торопился, и 7 октября, как бы для того, чтобы его мысли приняли более определенное направление, из Петербурга в Москву и последовало ложное сообщение об аресте железнодорожного съезда.

8 октября царь соизволил прислать Витте ответ, где говорилось, что он и сам имел в виду его вызвать; Витте приглашался в Петергоф на вечер 9 октября. В это время уже забастовали железные дороги Московского узла. Одновременно корреспондент лондонской «Таймс» прислал в редакцию сообщение, что Витте ведет переговоры с одним из лидеров оппозиции И.В.Гессеном. По завершении этих переговоров Гессен выехал в Москву на кадетский съезд по единственной дороге, еще связывавшей Москву с остальной Россией.

9-го вечером Витте прибыл в Петергоф. Очевидно, он ожидал развития железнодорожной забастовки с минуты на минуту: хотя поезда в Петергоф еще ходили, но Витте, чтобы не оказаться там в изоляции, использовал для проезда туда и обратно специальный пароход. Начиная с 12 октября путь морем оставался основным средством перемещения царедворцев из столицы в царскую резиденцию и обратно (можно было пользоваться, как в старину, и конным транспортом).

Доклад, привезенный Витте, был составлен в решительных тонах. Даже в опубликованном варианте, сильно смягченном по сравнению с тем, который Витте вручил царю 9 октября, говорилось:

«Волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассмотрено как следствие частичных несовершенств государственного и социального устроения, или только как результат организованных крайних партий.

Корни этого волнения залегают глубже. Они в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни. Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы», – и до сих пор стремится – добавим мы! – «Для осуществления этого необходимыми условиями являются однородность состава правительства и единство преследуемых им целей. /.../ Положение дела требует от власти приемов, свидетельствующих об искренности и прямоте ее намерений. /.../ Правительство не должно являться элементом противодействия решениям Думы /.../. /.../ положение о Думе подлежит дальнейшему развитию в зависимости от выяснившихся несовершенств и запросов времени.

Правительству надлежит выяснить и установить эти запросы, /.../ удовлетворение желаний широких слоев общества путем той или иной формулировки гражданского порядка необходимо. /.../ Следует верить в политический такт русского общества, так как немыслимо, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо ужасов борьбы, расчленением государства»[702], – если Витте действительно верил в подобный такт, то он, как показали последующие события, очень и очень ошибался.

В целом же, выдвинув такую программу, Витте сознательно выставлял себя перед царем глашатаем общественной воли. Свой устный доклад Витте завершил, однако, не требованием власти, а следующим пассажем, оказавшимся, на наш взгляд, чересчур хитроумным (он пытался избежать будущих нареканий за чрезмерное давление на царя, но все равно не избежал их): «может быть два выхода: или стать на путь, указываемый в записке /.../, или облечь соответствующее лицо (диктатора) полновластием, дабы с непоколебимой энергией путем силы подавить смуту во всех ее проявлениях. Для этой задачи следует выбрать человека решительного и военного. Первый путь представлялся бы более соответственным, но может быть, что такое мнение ошибочно, а потому было бы желательно обсудить этот вопрос с лицами царской семьи, коих это дело может существенно коснуться»[703].

Именно за последнюю возможность царь и уцепился, и Витте своим предложением по существу сам проиграл всю свою блестяще разработанную политическую кампанию. 9 октября царь, выслушав Витте, отпустил его безо всяких комментариев.

На следующий день Витте был снова вызван в Петергоф, где и повторил свой доклад уже в присутствии безмолвствовавшей императрицы; также без комментариев он был снова отпущен. Супружеская чета, правящая Россией, очевидно полагала, что на их тяжкие раздумья отпущено неограниченное время.