Учитывая, что холодная война продолжала занимать прочные позиции в американском обществе и Конгрессе в частности, президент считал, что получение в Сенате необходимых двух третей голосов в поддержку договора было бы «сродни чуду»{1443}. Тем не менее он сообщил своим советникам, что твердо намерен любыми средствами добиваться одобрения Сенатом договора, даже если это будет стоить ему выборов 1964 г.{1444}

Причину такой твердости в позиции по договору о запрете испытаний, являвшимся важным первым шагом на пути к миру, легко понять, зная, что Кеннеди не раз говорил друзьям о том, какой ужас внушает ему ядерная война: «Я постоянно думаю о детях, не только о своих или ваших, а о детях во всем мире»{1445}.

Роберт Кеннеди, лучше чем кто бы то ни было знавший о глубочайшей тревоге брата, сказал, что во время Карибского ракетного кризиса «мысль, которая больше всего его беспокоила и которая рисовала гораздо более страшные перспективы войны, чем можно было представить, была мысль о смерти детей в этой стране и во всем мире – молодых людей, которые были совершенно ни при чем, которые даже ничего не сказали, которые ничего не знали о конфронтации, но чья жизнь закончится так же, как и жизнь всех остальных. У них никогда не будет шанса принимать решения, голосовать на выборах, баллотироваться на какой-либо пост, возглавлять революции, определять свои собственные судьбы»{1446}.

Президент Кеннеди все острее осознавал, что дети во всем мире и так уже были невинными жертвами радиоактивных осадков, выпадающих вследствие испытания ядерного оружия Америкой и другими державами.

Как мы уже знаем, Кеннеди был талантливым слушателем. Порой ему хватало одной фразы, чтобы понять судьбоносную истину.

Однажды он разговаривал в своем кабинете с советником по науке Джеромом Визнером о радиоактивном заражении в результате американских и советских ядерных испытаний. За окнами Белого дома шел дождь. Кеннеди спросил Визнера, как радиоактивные осадки попадают из атмосферы на землю.

– Выпадают с дождем, – ответил Визнер.

Президент повернулся к окну и посмотрел на дождь, поливающий Розовый сад.

– Вы имеете в виду, что радиоактивные вещества могут находиться в этом дожде? – спросил он.

– Возможно, – сказал Визнер.

Визнер вышел из кабинета. Кеннеди несколько минут сидел в тишине, наблюдая, как в саду идет дождь. Отвечавший за расписание встреч президента секретарь Кенни О’Доннелл вошел и тихо вышел. О’Доннелл никогда прежде не видел Кеннеди таким подавленным{1447}.

А позднее, в августе 1963 г., советники увидели, что Кеннеди как никогда решительно настроен ратифицировать договор о запрещении ядерных испытаний. Причину он объяснил 26 июля 1963 г. в телевизионном выступлении в поддержку договора:

«Это договор для нас всех. Он особенно касается наших детей и внуков, и у них нет лобби здесь, в Вашингтоне».

Он подчеркнул, что в первую очередь на карту поставлены «дети и внуки с раком костных тканей, лейкемией, ядом в легких».

Одно из самых незабываемых высказываний Кеннеди: «Порок развития даже у одного ребенка, ребенка, который может родиться через много лет после того, как нас не станет, должен волновать нас всех»{1448}. Эти слова были сказаны за две недели до смерти его новорожденного сына.

Утром 7 августа, когда Кеннеди был в Белом доме на совещании с Норманом Казинсом и Комитетом граждан в поддержку Договора о запрещении ядерных испытаний, Кенни О’Доннелл «получил известие из Хайянис-Порта о том, что Джеки оперируют в больнице на авиабазе Отис: рождение младенца на пять недель раньше срока потребовало срочного оперативного вмешательства»{1449}.

Минутой позже Эвелин Линкольн, секретарь президента, передала Кеннеди записку. Норман Казинс заметил, как омрачилось его лицо, когда он прочитал ее. Кеннеди поднялся и ушел в свой кабинет, внезапно прервав совещание{1450}. Он сразу же вылетел на авиабазу, чтобы быть рядом с Джеки.

Ко времени прибытия на базу его сын Патрик Бувье Кеннеди весом 2,1 кг уже родился с помощью кесарева сечения и был помещен в кувез. Недоношенный новорожденный «страдал синдромом респираторного дистресса, при котором в кровь поступает недостаточно кислорода»{1451}. Капеллан авиабазы сразу же его окрестил. Пока Джеки находилась в хирургическом отделении, муж согласовал с врачами перевод Патрика в Бостонскую детскую больницу, где уровень технического оснащения был выше. В ожидании кареты скорой помощи Кеннеди привез кувез с Патриком в палату Джеки, где она в первый и последний раз увидела сына{1452}.

На следующий день состояние Патрика ухудшилось, и врачи поместили его в барокамеру высокого давления в Гарвардской школе здравоохранения. Кеннеди провел ночь в приемном покое. 9 августа в 2:00 президента разбудили и попросили подойти к барокамере сына. Когда врачам стало ясно, что время Патрика сочтено, они вынули его из камеры, чтобы отец мог с ним попрощаться. Когда 9 августа в 4:04 Патрик умер, прожив всего 39 часов 12 минут, отец держал его за пальчики{1453}.

Кеннеди вернулся в свою комнату, сел на кровать и зарыдал. Вертолет доставил его в больницу на авиабазе Отис, где они с Джеки провели час наедине{1454}.