– Ничего с ней не случится. У нас есть работа. Мы должны кое-что сделать. Успокойся, – говорит он.

– Ага, конечно, ничего не случится. Ты его видел. Слышал, что он говорил, – отзываюсь я, а Гжесь сжимает меня все сильнее.

– Поверь мне, – говорит.

И как раз тогда я поворачиваюсь и бью его в морду.

Хуже всего мы контролируем едва приобретенные рефлексы.

Всегда, когда я об этом думаю, мне кажется, что моя рука очень легкая. Что кости ее пустые, словно у птицы. Что если бы мне пришлось кого-то ударить, то пальцы сломались бы об его голову.

Но моя рука вовсе не легкая и пустая, и знает об этом лучше моей головы. Гжесь отшатывается назад, хватается за нос, между его пальцами видна кровь. Агата стоит за моей спиной. Гжесь прижимает ладонь к лицу.

– Что-то ты разошелся.

– Не говори мне, сука, что я должен делать.

– Это сегодня? – спрашивает Агата.

– Сегодня, – отвечает Гжесь. Опускает ладонь, кровь впитывается в его щетину, стекает по верхней губе.

Он возвращается на кухню, берет тряпку для посуды, вытирает ею кровь. Агата с омерзением вырывает тряпку из его руки.

– Вот ты дурак, – говорит ему.

«Ты мог это остановить». Не знаю отчего, но вспоминаю голос того мужика из лесу. Ведьмака или как там его называют. «Ты мог это исправить». Тогда, прежде чем я его ударил, что-то двигалось у него во рту, что-то черное, чего я не видел, но именно оно и произнесло эти слова. Когда я прыгнул на него, то прежде всего хотел убить это нечто, раздавить его вместе с зубами.

Знал, что это нечто – черно и вертко, как червяк. Вынимаю телефон. Звоню Юстине.

– Тайсон, блин, нужно себя контролировать, парень, – Гжесь снова садится за стол.

Сигнал, второй, третий.

Когда у тебя работает воображение, то непросто отделить предчувствие от испуга. Потому пророками и ворожеями становятся идиоты. Воображение не забивает им передачу. Если они видят в голове нечто, о чем не думали, то, значит, оно раньше или позже, но произойдет.

Четвертый, пятый, шестой.

– Ешь, – Агата показывает на тарелку со все еще исходящей паром едой. Я не голоден, не могу представить себе, что когда-то буду.

«Абонент временно недоступен».

– Я еду за ней, – заявляю.

Гжесь не поднимается.

– Слушай. Слушай, все ок. Сядь. Мы поедем за ней потом.

– Потом?

– Через час-другой. Сядь, поешь, сука, ты вообще ел сегодня? – спрашивает он.

Еда все еще горячая. Я беру немного в рот, а потом выплевываю в ладонь. Встаю, мою ладонь под краном.

– Вот свинья, – говорит Гжесь с полным ртом.

Я вдруг понимаю, что не поеду за ней. Не на чем. Юстина взяла нашу машину, осталась только его. И ключи – в кармане брата.

– Через час-другой. Нужно кое-что сделать. Успокойся. Послушай. Помнишь, как Юстина спрашивала, откуда у него бензин, еда, одежда? В лесу бы он этого не нашел. Помнишь? – спрашивает Гжесь.

– Что с того?

– А то, что это мы ему даем. Мы его всем обеспечиваем. Я и отец. Он ничего ей не сделает. Я знаю, он странный. Но никто ей ничего не сделает. Садись, сука, не хочешь есть – не ешь, но, по крайней мере, не стой надо мной! – кричит он.

– Почему вы это делаете? – спрашиваю я Агату.

– А что, детям нужно было от голода помереть? – отвечает она вопросом на вопрос.

– Почему не сказали Юстине? – спрашиваю еще, но мне никто не отвечает.

Гжесь берет кусочек хлеба, чистит тарелку от соуса из-под курицы, заканчивает есть, встает. Вытирает губы от еды и засохшей крови. Агата подходит и хватает его за руку. Прижимает ее к своей грудной клетке. Очень странный жест. Они смотрят друг на друга, словно влюбленные в сериале. Агата, кажется, хочет что-то сказать, но молчит. Наконец отпускает его руку, он вытирает ту о рубаху.

– Через час-другой мы поедем за ней. Если она за это время не вернется. Обещаю, что если она не вернется, то мы за ней поедем. Клянусь тебе всем, чем угодно, клянусь могилой мамы. С ней ничего не случится. Пойдем, – говорит он.

Снаружи куда холоднее, чем полчаса назад. Срывается ветер, ледяной и злой. Теперь он летит над Зыборком, ломая голые ветки деревьев, вырывая мусор из-под выпавшего снега и унося его с собой. Ветер очень громкий. Собаки некоторое время пытаются его перекричать, но не справляются. Прежде чем я открываю дверь машины, они замолкают: может, напуганы, что ветер унесет и их тоже.

– В чем дело? – спрашиваю я, когда мы уже в машине.

– Ты хочешь все исправить? – спрашивает Гжесь.

– Это невозможно.

– Возможно. Ты стоял напротив пушки. Ты шагнул под нацеленный пистолет. И говоришь, что это невозможно. Мужик, ну, – отвечает Гжесь.

– В чем дело?

Он не отвечает, но заводит мотор.

Есть ли хоть шанс на что-то новое, думаешь ты, не пойми зачем ты вообще об этом думаешь, может потому, что нужно думать о каком-то будущем, когда некто ведет тебя сквозь лес, тыча оружием в спину.

Мир хрустит под ногами. Только белый снег и черная, холодная вода. Тебя никогда не водили, упирая ствол между лопатками. Такие вещи бывают в старых польских фильмах о войне, думала ты, или в чуть менее старых фильмах о русской мафии.

Но, Юстинка, думай о будущем, если все закончится хорошо, то есть шанс на новое изменение. Что значит – новое изменение, Юстинка? Это значит оставить все это и идти в сторону нормальности, жизни, в которой нет нужды оставаться отважной. Это мечта любого отважного человека в такие моменты, когда приходится использовать отвагу все время, охлаждать мозг. Проклятие, Юстинка, мысли носятся у тебя в голове, как пьяницы при пожаре.

– А где ваши дети? – спрашиваешь ты, потому что, возможно, когда спросишь его о детях, он опустит оружие. А когда он это сделает, у тебя будет несколько секунд, чтобы броситься в сторону, в лес. Хотя он, скорее всего, тебя схватит, причем – быстро, потому что, в отличие от тебя, он знает, где тут что находится. – Они остались дома?

– С моими детьми все хорошо. Они полны света. Ребенок не всегда хороший. Но мои – хорошие. Их мать хотела по-другому.

Где-то в темноте хлюпает вода.

– А где их мать? – спрашиваешь ты и снова чувствуешь нечто, что проходит сквозь тело: холодное и длинное, под четвертым ребром. Ты подпрыгиваешь.

– В аду.

Снова некоторое время – только темнота, мерный хруст под ногами, плеск воды, с какого-то времени не меняющийся по громкости, то есть вы идете вдоль потока, но не приближаетесь к нему.