чужды рядовому подданному или гражданину. Они представляют собой своеобразные "коды", риторику, своды правил. И именно эта двойственность автономии и социальной встроенности делает международную политику столь интеллектуально привлекательным полем для историков.

В XIX веке зародились международные отношения в том виде, в котором мы знаем их сегодня. Это стало особенно очевидно в последние годы, поскольку окончание "биполярного" ядерного противостояния между США и СССР выдвинуло на первый план многие модели ведения войны и международного поведения, которые напоминают период, предшествовавший "холодной войне" или даже двум мировым войнам. Но есть и существенное отличие. С 1945 года перестало быть само собой разумеющимся, что государства ведут войну для того, чтобы навязать свои политические цели. По международному соглашению наступательная война утратила свою легитимность как средство политики. Способность к ней уже не рассматривается, как это было в XIX веке, как доказательство современности, если не принимать во внимание символическое значение ядерного оружия для некоторых стран Азии. Можно выделить пять основных тенденций XIX века.

Первое. Американская война за независимость (1775-81 гг.) представляла собой переходную форму между старой дуэлью во главе с офицерскими кастами и ролью патриотических ополчений. Но именно войны, сопровождавшие Французскую революцию, закрепили принцип вооружения народа. Отправной точкой стал декрет Национального конвента о массовом леве (23 августа 1793 г.), который после четырехлетнего подготовительного периода ввел постоянную воинскую повинность для всех французов. 6 Девятнадцатый век стал первым веком, в котором стали возможны массовые армии, и вскоре в их организации появились постоянные усовершенствования. Обязательная военная служба в Европе вводилась в разное время (в Великобритании - только в 1916 году), и ее практический эффект и общественное признание сильно различались. Если после падения наполеоновской империи в 1815 году в течение последующих ста лет такие армии редко участвовали в международных войнах, то причиной тому были не только противодействующие силы, такие как сдерживание, баланс сил, рациональная осмотрительность, но и страх правителей перед неуправляемым тигром вооруженного народа. Тем не менее инструмент призывной армии теперь существовал. Особенно там, где вооруженные силы рассматривались как воплощение национальной воли, а не только как инструмент правительства, новый вид войны становился латентным фактором, который всегда можно было задействовать.

Во-вторых. В XIX веке впервые можно говорить о международной политике, которая отбрасывает династические соображения и подчиняется абстрактному понятию "государственный смысл". Она предполагает, что нормальной единицей политического и военного действия является не произвольная вотчина княжеского правителя, а государство, определяющее и защищающее свои границы, с институциональным существованием, не зависящим от того или иного руководящего состава. Это, опять же в теории, национальное государство. Но это особый тип государственной организации, который впервые возник в XIX веке и начал нерешительно и неравномерно распространяться по миру. Международная политика в XIX веке осуществлялась между "державами", организованными отчасти как национальные государства, отчасти как империи. Практика в наибольшей степени соответствовала этой модели после ухода со сцены других игроков: пиратов и партизан, получастных военных операторов и полевых командиров, транснациональных церквей, транснациональных корпораций, трансграничных лобби и всех прочих сил среднего уровня активности, которые можно обозначить термином communauté intermédiaire. Парламенты и демократическое общественное мнение мутили воду новыми и непредсказуемыми способами, а "эксперты по внешней политике" прилагали все усилия, чтобы ограничить их влияние. В этом смысле период с 1815 по 1880-е годы был классической эпохой мастерства в межгосударственных делах, в большей степени, чем до или после, защищенной от других вмешивающихся факторов и в значительной степени находящейся в профессиональных (хотя и не всегда умелых) руках дипломатов и военных. 8 Это отнюдь не исключает популистских действий, направленных на достижение общественного эффекта; мы находим их даже в такой традиционалистско-авторитарной системе, как царская империя. 9 Открытие того, что общественное мнение является не просто податливым резонатором для официальной внешней политики, а одной из ее движущих и основных сил, вывело за рамки понимания политики XIX века. Ранним и драматичным примером стала испано-американская война 1898 года, в которой джингоистская массовая пресса подтолкнула изначально неохотно идущего на контакт президента Уильяма Маккинли к противостоянию с силами (отнюдь не невинной) Испании.

Третье. Развитие технологий придало национальному государству нового типа невиданный ранее в истории разрушительный потенциал. Важнейшими инновациями стали усовершенствованная винтовка, пулемет, более мощная артиллерия и химическая взрывчатка, боевой корабль с железным корпусом, новые виды моторного транспорта (подводная лодка стала технически возможной незадолго до Первой мировой войны), воинские поезда, сигнальные системы, заменившие диспетчеров, семафоры и световой телеграф электрическим телеграфом, телефонией и, в конце концов, радио. Технология как таковая не порождает насилия, но последствия насилия под ее воздействием возрастают. До второй половины ХХ века, когда атомное, биологическое и химическое оружие (АБХ) подняло порог ужаса, каждое военное изобретение вызывало одобрение апостолов прогресса и реально использовалось в войне.

Четвертое. Не позднее чем к последней трети XIX века эти новые инструменты силы были напрямую связаны с промышленным потенциалом. Усиление экономического неравенства между странами шло параллельно с отставанием в военных технологиях. Такая страна, как Нидерланды, например, не имея собственной промышленной базы, уже не могла претендовать на международное превосходство, которым она когда-то обладала как морская держава. Появился новый тип великой державы, определяемый не столько численностью населения, морским присутствием или потенциальными доходами, сколько промышленным производством и способностью организовать и финансировать вооружение. В 1890 г., перед тем как США начали наносить удары за рубежом, численность их войск не превышала 39 тыс. человек, однако положение ведущей промышленной державы обеспечивало им такое же уважение на международной арене, каким пользовалась Россия с армией в семнадцать раз большей. Размер по-прежнему имел значение - большее, чем в "ядерный век" после 1945 г. - но он уже не был ключевым критерием успеха. За пределами Европы японская элита быстро поняла это, когда после 1868 г. поставила перед собой задачу сделать Японию "богатой и сильной"; она должна была стать индустриальной страной с военным потенциалом, который в 1930-е гг. должен был превратиться в промышленно развитое военное государство. На протяжении чуть более ста лет - с 1870-х годов до гонки вооружений 1980-х годов, разрушившей СССР, - индустриальная мощь была фактором, имеющим решающее значение для мировой политики. С тех пор терроризм и партизанская война (старое оружие слабых) вновь снизили его значение; ядерное оружие теперь находится в руках таких промышленных карликов, как Пакистан или Израиль, но не таких мощных индустриальных государств, как Япония, Германия или Канада.

Пятое. Европейская система государств, созданная, по сути, в XVII веке, в XIX превратилась в глобальную. Это произошло как за счет превращения США и