«Я не отчаиваюсь, – писала Аля. – Я просто безумно устала, вся с головы до пяток, снаружи и изнутри. Впрочем, может быть, это и есть отчаяние…

…Я давно уже не живу на свете, я уснула, ибо другого выхода для меня нет…

…Мне все время кажется, что я не свою жизнь проживаю, да так оно и есть…

…Последнее время я совсем не живу, а, скажем, “переживаю зиму”, “доживаю” до весны и так далее…

…Сегодня ушел последний пароход. Отчалил от нашего некрасивого берега, дал прощальные гудки, ушел на юг, обгоняя ненадолго зиму. А мы остались с берегом вместе, люди, плоты, стога бурого сена, опрокинутые лодки, все запорошенное снегом…»

В 1950 году Аля еще получала короткие весточки от Мули, редко, но получала. А от 9 июля было последнее его письмо, очень грустное, безнадежное, и можно было понять, что ему худо, – что-то изменилось в его жизни. Конечно, ничего толком он объяснить не мог, письма перлюстрировались, но тон письма и приписка: «Не пиши мне, пока я снова не напишу. Крепко обнимаю, твой Мулька» – очень встревожили Алю. Потом, чуть позже, была еще одна открытка, без подписи, без обратного адреса, почерк был Мулин, он объяснялся Але в любви, говорил, что никогда и никого не любил так, как ее, что она была единственной в его жизни, и получалось так, словно бы он прощался с ней навсегда, стоя уже у последней черты…

Аля получила эту открытку на почте до востребования, как и все другие письма. Принесла домой, в свою хибару на улице Лыткина, дала прочитать Аде и сожгла. Она сказала, что не хочет, чтобы открытка эта попала в чужие руки, – ведь нет никакой гарантии, что не придут еще раз и не арестуют еще раз.

От Мули больше известий не было. Аля писала теткам, знают ли они что о нем, писала и об этой последней открытке и что дважды на нее ответила, но от него уже ничего не получила.

Знали ли тетки, что еще летом 1950 года Муля был арестован? Знали и молчали или не знали? Аля и в 1952 году просила их: «Если что-нибудь слышно о Муле, напишите. Все, с ним связанное, постоянно меня интересует, хотя теперь (и навсегда!) вполне отвлеченно».

«Слышно ли что о Мульке, я ведь ничего о нем не знаю…»

В августе 1950 года мы ждали на даче, на Николиной Горе, одну общую с Тарасенковым приятельницу, но она не приехала… Раньше ее ссылали за отца (который погиб в заключении), и выбраться из ссылки ей помог Александр Александрович Фадеев. Теперь ее арестовали. Наша несостоявшаяся встреча состоится спустя почти шесть лет…

Она расскажет – не сразу, конечно, вначале еще боялись говорить, – как требовали от нее, чтобы она написала донос на уже арестованного поэта Льва Квитко – что он вел с ней антисоветские разговоры; на Льва Кассиля – что он говорил ей, будто собирается бежать в Америку; на Анатолия Тарасенкова (чья дезидерата была обнаружена у нее при обыске) – что он собирает антисоветскую литературу; на Михаила Герасимова (известного антрополога, с которым она встречалась) – что он был настроен против советской власти, Герасимов между тем в том же 1950-м был представлен на соискание Сталинской премии и получил эту премию.

Но все, что касалось Кассиля, Тарасенкова, Герасимова, служило лишь преамбулой к ее собственному делу – ей инкриминировалось, что она, работая референтом в секторе литературы и языка Академии наук, выкрала там секретные документы! Документов этих там заведомо быть не могло, да и вообще в Академии наук никаких документов не пропадало, но это не имело значения! По «сценарию»: она выкрала и передала документы матерому шпиону С.Д.Гуревичу, с которым была в давних отношениях, а он эти документы передал иностранной разведке! К тому же – во время обыска в ее комнате была обнаружена коробка с моделями гитлеровских орденов уменьшенного размера, это был трофей ее брата, бравшего рейхстаг. И теперь ей приписывалась еще связь чуть ли не с самим Гитлером…

С.Д.Гуревича – Мулю – арестовали тем же летом. В библиотеке. И когда к нему в квартиру ввалилось сразу восемь человек, его жена Шуретта, вскочив на подоконник, хотела выброситься в окно. Но ее успели схватить…

Недавно в одном доме я встретилась с сотрудницей ТАСС, с которой Муля работал до последних дней. Она тоже отсидела свой срок. Она рассказывала мне, что у нее с Мулей часто совпадали ночные дежурства, они работали в смежных отделах: он – в английском, она – в немецком. Дежурить с ним было всегда интересно, и ночь быстро проходила – он умел придумывать и рассказывать всякие занимательные истории. Ей нравился Сэм, как звали его товарищи; он был умен, остер и даже зол на язык, и даваемые им прозвища потом всю жизнь сопутствовали людям. Он пользовался популярностью среди работников ТАСС, там даже бутерброды ели «по Сэму» – многослойные, кладя на хлеб все сразу, и сыр, и колбасу, и рыбу – все, что попадало под руку. В ТАСС в те годы шли аресты, все были постоянно взбудоражены, а Сэм казался спокойным – или умело делал вид, что спокоен. Ей потом припоминалось, как во время ночных дежурств он обязательно раза два звонил домой – словно бы проверял, как там, и давал знать, что у него все в порядке… И вдруг его совершенно неожиданно исключили из партии. Исключили как бывшего троцкиста. А троцкистом он стал восемнадцати лет от роду. Тогда, в двадцатых, Москва кипела диспутами, на которых сражались за и против Троцкого, Муля был – за. То ли по политическим убеждениям, если они у него могли быть, то ли в силу дружеских отношений с Левой Седовым, сыном Троцкого. И далее брата своего младшего Сашу, которому не было и пятнадцати лет, втравил в эти диспуты. И когда на каком-то собрании требовались дополнительные голоса, он притащил его с собой и заставил голосовать, и тот, ничего в этом во всем не смысля, голосовал! За что и поплатились впоследствии – в свой срок – тюрьмой и лагерями, а Муля в конце концов жизнью…

В тридцатых, когда он работал уже в Жургазе, ему часто поминали его «прошлое» и, пытаясь нажить себе политический капитал и выслужиться, жестоко его прорабатывали. И Муля каялся и признавал ошибки своей молодости. И бывало, он висел на волоске, но всегда на помощь приходил его отчим, крупный партийный и общественный деятель. А когда он был арестован, Мулю брал под защиту Михаил Кольцов, и Муля, хотя и сильно пощипанный, уцелевал и оставался на своем рабочем месте, а работником он считался отличным. Жургазовцы, как собрание, – шутили: «Ну, опять Муля будет каяться!» И опять Муля каялся, он знал правила игры! Но сотрудники ТАСС, с которыми мне удалось говорить, не помнили, чтобы возникал разговор об его увлечениях в молодости. Исключили его из партии неожиданно, хотя в те дни в 1950 году ни для кого ничего уже не было неожиданным… Затем его уволили с работы.

Он еще какое-то время ходил на свободе. Мои товарищи рассказывали: к одному он как-то зашел домой, сказал, что теперь обходит всех друзей и выясняет, не могут ли они помочь ему найти работу; другого он встретил на улице почти накануне ареста и жаловался, что ничего не получается с работой – нигде его не принимают…

– Ну что же, – сказал он, – не устроюсь – буду на Клязьме, на даче у Шуретты, разводить кур!

Разводить кур ему не пришлось…