– А-а… – выдохнул Виктор. Рванул одной рукой руль. Машина послушно отвильнула в сторону от лежащего человека. Колеса на немыслимо крутом развороте содрали землю и, не израсходовав бешеную, накопленную силу, рванулись еще вбок. А на обочине стоял крепкий телеграфный столб с железобетонным пасынком.

Трешки, которую ему дал Виктор, Грише хватило только на одну бутылку – вино в этот раз продавали дорогое. Бутылку Гриша выпил. Поспал в садике за магазином, проснулся и с тоской подумал о завтрашнем дне – опять мучиться? Ему хотелось сделать запас. И он потихоньку побрел на ток искать Виктора. Надо попросить еще одну трешку, купить запас, припрятать его подальше, потом еще немного поспать в тихом уголке и к вечеру ехать в колок. Грише стало радостно, когда он это придумал. Добрался до избушки перед током, и тут ему захотелось по малой нужде. Оглянулся: никого не было – и пристроился за угол. Тут зашумела машина, он выглянул, увидел, что машина Виктора, заторопился к дороге, но в самый последний момент нога зацепилась за ногу, его мотнуло, Гриша упал. Совсем рядом увидел черное огромное колесо, оно жестко обдало его песком, песок больно резанул по глазам, и Гриша сжался…

Удара и звука Виктор не почувствовал и не расслышал. Он только увидел, как радиатор и капот полезли вверх. Медленно, мягко, словно были из пластилина. Сухим мелким дождем брызнули стекла. Страшная сила плотно уперлась в спину и легко двинула его вперед, грудью на руль. Когда боль полыхнула по телу, он услышал царапающий по железу звук разбитых стекол.

Гриша разглядел переломленный железобетонный пасынок, изуродованную машину и испугался. Бежать! И он побежал, тяжело и неловко переставляя дрожащие ноги.

Еще издали Яков Тихонович заметил людскую толпу возле машины, круто наклонившийся столб, который держался на проводах, услышал бестолковые, испуганные голоса. Раскрутил над головой вожжи, погнал Пентюха рысью. Сердце торопилось, подсказывало – беда.

Яков Тихонович ругал себя самыми черными словами, какие знал. Да что же он, как красна девица, разобиделся? Как он мог уехать сегодня и бросить все без наказа и без догляда? Ведь никто его с бригадирства не снимал, и деревня как была, так и осталась на его плечах, а он оставался в ней хозяином и отвечал за все, что бы ни случилось. Он, он отвечал, Яков Тихонович Завьялов! Так какого же черта тебя не было на работе?! С чего, спрашивается, расквасил ты сопли?! Ты, хозяин?! Хреновый хозяин!

«Хреновый хозяин!» – еще раз подумал Яков Тихонович, на ходу соскакивая с кошевки.

– Что тут, что случилось? – спрашивал он, расталкивая людей и пробираясь вперед к машине. Ответов не слушал – самому стало видно.

Дверцу кабины согнуло в гармошку и заклинило. Двое мужиков пытались открыть ее топором. Толстая жесть не поддавалась.

– Через окно давай! – сразу сообразил и скомандовал Яков Тихонович. – Через окно!

Один мужик забрался на покореженный капот и просунулся в кабину. Кое-как Виктора удалось вытащить. Он не шевелился. Голова безвольно откидывалась, а лицо, там, где оно не было измазано кровью, белело, словно мел. Сняли кто пиджак, кто фуфайку, побросали на землю. Опустили на них Виктора.

– Врача! – крикнул Яков Тихонович. – Врача вызвали?

– Сразу позвонили, вон едут.

– Счастливый парень, «скорая»-то в деревне сегодня оказалась.

По дороге действительно летела «скорая».

Но люди уже смотрели не на нее, а в другую сторону. Ближайшей тропинкой, которая вела от деревни, бежала мать Виктора. Задыхалась, прижав обе руки к груди, но все равно бежала. Люди расступились перед «скорой» и перед матерью. Виктора подняли. Он слабо пошевелил рукой и застонал.

Мать не плакала, не кричала. Поддерживая шевельнувшуюся руку сына, шла к машине, и в наступившей тишине слышалось только ее прерывистое и хриплое дыхание. В машине Виктора уложили на носилки. Мать хотела тоже подняться туда, к нему, но молодая медичка остановила:

– Не надо вам, пожалуйста. Только мешать будете.

Вежливо, но твердо отстранила ее и закрыла дверцу.

«Скорая» понеслась по дороге, оставляя за собой клубящийся, пыльный хвост. А люди стояли, не расходились, глядели ей вслед. Боярчиха медленно подняла руку, стянула с головы платок, тяжелым взглядом обвела стоящих перед ней людей и увидела Любаву. Тоненькую, сжавшуюся, с застывшим, бледным лицом. Увидела, дернулась и шагнула к ней.

Яков Тихонович успел только встать между ними.

– Сука! – срываясь на шепот, медленно выговорила Боярчиха. – Сука подколодная! Это ж ты его загубила! Ты, ты его расшибла! Пусти, я космы ей выдеру, шары бесстыжие выцарапаю!

Пыталась оттолкнуть Якова Тихоновича в сторону, но тот стоял крепко. Боярчиха кричала. Потом вдруг осеклась, замолкла и тихо заплакала. Прижала к лицу платок и медленно, шаркая ногами, побрела к деревне, по той самой тропинке, по которой она бежала, задыхаясь, всего несколько минут назад.

Яков Тихонович безнадежно плюнул, кучеряво, про себя, выругался и трясущейся рукой полез за куревом.

– Тут ребятишки недалеко играли, слышь, Яша, – тронул его за рукав Евсей Николаевич. – Говорят, Гриша Нифонтов ему на дорогу вывалился. Из-за избушки, помочился там и вывалился.

– Где он теперь?

– Кто его знает, – Евсей Николаевич пожал плечами и стал застегивать на рубашке пуговицы.

– Потом разберемся. Давайте расходитесь, не концерт.

Все разошлись. Остались только Яков Тихонович да Любава. Она застыла на том же месте, сжалась, словно на нее замахнулись. Сухие, широко раскрытые глаза не могли оторваться от искореженной машины.

– Что, девка, начудила делов?

Любава даже не шевельнулась, будто не слышала.

– Как тебя перевернуло. Пойдем.

Яков Тихонович взял ее за руку и повел к кошевке. Любава послушно сдвинулась с места, послушно села рядом с Яковом Тихоновичем и лишь тогда с трудом разомкнула крепко сжатые губы.

– Всю жизнь – зло. И даже теперь от него – зло.

– Ты о чем?

– Да ведь мы решили сегодня с Иваном. Понимаете, решили! А если он умрет, он всю жизнь перед нами… Ну сколько, сколько может быть зла в человеке! Яков Тихонович, откуда в нем столько зла?

Любава разрыдалась и упала ему на грудь. Яков Тихонович смущенно крякал, отворачивался и неловко гладил ее жесткой ладонью по голове.

На поле об аварии узнали быстро. Новость привез Евсей Николаевич. Он рассказывал, трогал уже застегнутые пуговицы рубашки и смотрел на Ивана. Тот сумрачно слушал и только изредка покусывал губы. Его большие рабочие руки непривычно бессильно и растерянно висели вдоль тела.

Валька тоже смотрел на Ивана, на его руки и, как всегда, хорошо понимал, о чем тот сейчас думает. Ему до слез было жалко обоих, его и Любаву. Валька видел их вместе один раз, они так подходили друг к другу, смотрелись такой красивой и ладной парой, что он потом еще не раз вспоминал и те именины у Огурца, и тот вечер, так внезапно нарушенный приходом Федора. Валька любил счастливых людей, и ему очень хотелось, чтобы Иван и Любава были счастливы. Но сейчас, на его глазах, они становились несчастливыми, и виноват в этом был отец.