дружбы. Но Элли загнала меня в угол. Мефистофель в ониксе.

Я отправился в путешествие по ее миру.

Я оставался там не более десяти секунд – не хотел узнать ничего лишнего, в особенности то, что она на самом деле думает обо мне. Я бы не выдержал карикатурного образа пучеглазого негритоса с толстыми губами, эдакого черного самца, гориллы Руди Пейри… Боже, о чем я только думал!

Ничего подобного у нее в голове не было. Абсолютно ничего! Таких вещей в мыслях Элли и быть не могло, просто я совершенно обезумел от того, что увидел, и выпрыгнул обратно через десять секунд. Мне так хотелось это развидеть, забыть, стереть из памяти, как будто ничего не случилось – вроде как когда ты случайно застал родителей трахающимися.

Но, по крайней мере, я понял.

Там, в мире Элисон Рош, я увидел, как она всем сердцем тянулась к этому человеку, которого она в мыслях всегда звала ласковым именем Спанки, а не Генри Лейком Спаннингом – именем убийцы. Я не знал, виновен он или нет, но она была абсолютно невинна. Сначала она просто согласилась поговорить с ним о его приютском детстве, об издевательствах, лишении человеческого достоинства, постоянном страхе; все это было знакомо и ей. Он рассказывал о своем одиночестве, о том, как убегал, как его ловили и сажали под замок «ради его же блага». О том, как его заставляли мыть лестницы щеткой, грязной водой с едким мылом, от которого с пальцев слезала кожа, и было так больно, что кулак невозможно сжать.

Элли пыталась мне рассказать о своих чувствах, но в человеческом языке просто нет таких слов. Мгновений, проведенных в ее мире, было достаточно, чтобы увидеть, что Спаннинг, невзирая на ужасное детство, смог вырасти достойным человеком. Когда они разговаривали просто так, не будучи противниками, без неприязни, страха, напряжения, без съемочных камер и зрительских глаз, она полностью отождествляла себя с его болью. Ее опыт был другим, но схожим, и таким же болезненным.

Она многое узнала о нем. И вернулась просто из сострадания, в минуту слабости. Она возвращалась снова и снова и, наконец, начала сомневаться в доказательствах, прежде казавшихся неопровержимыми, смотреть на них с его точки зрения, задумываться над его версией. Она начала видеть нестыковки, которых прежде не замечала. Она перестала думать, как прокурор, и допустила, что Спаннинг, возможно, говорит правду. Дело больше не выглядело очевидным. К этому времени она поняла, что влюбилась в него. Его тихая доброта была подлинной, и Элли, видевшая в жизни много притворства, чувствовала это как никто другой.

Я покинул ее мир с облегчением, но, по крайней мере, я понял.

– Ну? – спросила она.

Да. Теперь я понял. Ее надломленный голос, отчаянный взгляд, приоткрытые в ожидании губы спрашивали меня, совершил ли я магическое путешествие в поисках правды. И я сказал:

– Да.

Между нами повисло молчание. Потом она сказала:

– Я ничего не почувствовала.

Я пожал плечами.

– Тут нечего чувствовать. Я заглянул на несколько секунд, не больше.

– Так ты не всё видел?

– Не всё.

– Потому что не хотел?

– Ну…

Элли улыбнулась.

– Я понимаю, Руди.

Да неужели? Как это мило, она понимает. Словно со стороны я услышал свой голос:

– У вас с ним уже было?

Если я хотел причинить ей боль, было бы гуманнее оторвать ей руку.

– Ты уже второй раз задаешь мне подобный вопрос. Мне и в первый раз не очень понравилось, а сейчас еще меньше.

– Я же не билет в луна-парк купил. Ты сама пригласила меня к себе в голову.

– Ну ты же был там. Должен был сам увидеть.

– Это не то, что я искал.

– Ты просто никчемное трусливое дерьмо.

– Я не слышу ответа, госпожа прокурор. Пожалуйста, ограничьтесь простым «да» или «нет».

– Не будь идиотом! Он сидит в коридоре смертников.

– Была бы охота, а способ найдется.

– Ты-то откуда знаешь?

– У меня был приятель в тюрьме Сан-Рафаэль. Ее еще называют «Тамаль». Та, которая за мостом, напротив Ричмонда, северней Сан-Франциско.

– Это Сан-Квентин, а не Сан-Рафаэль.

– Да-да, Сан-Квентин, точно.

– Ты вроде говорил, что твой приятель сидел в тюрьме Пеликан-Бей?

– Это другой.

– Да у тебя, похоже, дружбаны в каждой калифорнийской тюряге.

– Что поделаешь, это расистский регион.

– Это я уже слышала.

– Но Квентин и Пеликан-Бей – это разные вещи. В Тамале, конечно, не сладко, но в Кресент-Сити еще хуже.

– Ты никогда не рассказывал про того друга, что в Сан-Квентине.

– Я много чего тебе не рассказывал, это не значит, что этого не было. Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей[91].

Мы помолчали втроем: Элли, я и Уолт Уитмен. «Это настоящая ссора», – подумал я. Не просто дурацкий спор из-за какого-то фильма, который одному из нас понравился, а другому – нет. Настоящая жесткая ссора. Такое не забывается. Стоит только на мгновение дать себе волю, и ты уже наговорил такого, что невозможно простить, и в сердцевине вашей дружбы навсегда останется червоточинка. Я ждал. Элли больше ничего не сказала, и я так и не добился от нее прямого ответа. Но все же я был уверен: с Генри Лейком Спаннингом у нее было всё. У меня что-то сжалось в груди, но я не хотел замечать это чувство, тем более анализировать его.

«Оставь, – подумал я. – Мы дружим одиннадцать лет, у нас это было всего один раз. Оставь это чувство в покое, пусть оно высохнет и умрет в одиночестве, как и прочие мерзкие мысли».

– Ладно, поеду в Атмор, – сказал я. – Полагаю, ты хочешь, чтобы я сделал это побыстрее, потому что через несколько дней из нашего друга сделают запеканку. Как можно быстрее. Типа сегодня.

Элли кивнула.

– И под каким же предлогом я должен туда заявиться? Как студент-юрист? Репортер? Новый помощник Ларри Борлана? Или я с тобой зайду? В качестве кого? Друга семьи, представителя департамента исполнения наказаний штата Алабама? Ага, знаю. Как представитель Спаннинга из проекта «Надежда»[92].

– Я способна на большее, – улыбнулась она.

– Нисколько не сомневаюсь. Только мне от этого как-то неспокойно.

Все еще улыбаясь, она открыла свой «Атлас», извлекла оттуда небольшой официального вида конверт, закрытый, но не запечатанный, и вручила мне. Я открыл его и вытряхнул на стол содержимое.

Очень умно. Очень предусмотрительно. Все документы готовы, моя фотография уже вклеена там, где нужно, печать с завтрашней датой и часами посещения. Настоящие официальные бумаги, не подкопаешься.

– Дай угадаю, – сказал я. – Утром по четвергам смертники могут встречаться со своими адвокатами?

– По понедельникам и пятницам – свидания с семьей, но у Генри