Начиная с 1980 года так называемая «вашингтонская модель» свободной торговли была навязана Америке, а в дальнейшем, через действие международных соглашении и органов, и остальному миру. Семейным привязанностям, местным обычаям, человеческой взаимовыручке, скрепляющим общество внеэкономическим связям, — всему этому суждено было в лучшем случае отступить на второй план, а в худшем— исчезнуть во имя экономической эффективности. Для США последствия такой политики оказались самыми серьезными, хотя и практически оставленными без внимания. С середины 1970–х по середину 1990–х годов реальные (рассчитанные с учетом инфляции) доходы американского трудящегося населения упали примерно на 20 процентов (с 315 до 258 долларов в неделю), а чистый заработок руководства корпораций повысился более чем на 60 процентов, что явилось беспрецедентным ростом неравенства за всю историю страны. На момент, когда в 1980 году Рейган был избран президентом, среди американцев насчитывалось порядка одного осужденного на каждую тысячу: к 1994 году этот показатель составил 3,74 человека на тысячу, а к 2004 году — около 7 на тысячу то есть 1,96 миллиона человек в тюрьме и еще 5 миллионов человек, ограниченных в правах как‑то иначе. (Приблизительные показатели осужденных на тысячу населения для других западных стран в 2004 году были следующими: Великобритания — 1,4; Германия— 1,0: Франция— 0,8: Япония— 0,5.) Для афроамериканцев риск угодить за решетку в 7 раз выше, чем для населения в целом, причем каждый седьмой из них уже там побывал. В 1992 году в Вашингтоне 40 процентов афроамериканцев мужского пола от 18 до 35 лет либо находились в местах заключения, либо на свободе с условным сроком, либо в бегах, либо были выпущены на поруки. Несмотря на такую загруженность пенитенциарной системы, насильственные преступления и употребление наркотиков распространены в США больше, чем в какой‑либо другой развитой стране. За это время сменявшие друг друга американские правительства не столько противодействовали, сколько способствовали разложению сдерживающего влияния семьи, соседской общины, традиционного уклада жизни, элементарного чувства справедливости под натиском требований экономической эффективности. На месте старой, проверенной системы отношений, веками вырабатывавшейся человеческим обществом, была возвигнута безжалостная и в конечном счете неспособная справиться со своей задачей система тюрем.

Культурной параллелью этой системы стало неожиданное и, учитывая непосредственно предшествующую историю, довольно шокирующее возрождение фундаментальных религиозных представлений о добре и зле. Впервые эта тенденция привлекла внимание в 1980–х годах, когда президент США Рональд Рейган назвал Советский Союз «империей зла». Советы, конечно, давно считались врагом, однако фраза Рейгана в тот момент прозвучала непривычно. На самом деле она выражала глубокое и не дающее покоя желание после эпохи неопределенности и разброда, которые принесли 1960–е и 1970–е годы, поделить мир на два моральных абсолюта. Сегодня, особенно по следам 11 сентября 2001 года, стало общим местом называть врагов Запада террористами, которыми движут исключительно злоба и страсть к разрушению. Подобный образ мыслей изменил восприятие преступности в такой стране, как Великобритания, где в послевоенные десятилетия считалось само собой разумеющимся, что смысл борьбы с криминалом лежит в устранении социальных язв. Сегодня даже мелкие правонарушители рассматриваются как люди, которые поставили себя вне приличного общества и заслуживают кары и лишения свободы. Соответственно, подростки и молодежь представляются либо как образцы добродетели (особенно когда становятся жертвами преступлений), либо как источник зла, опасный элемент, при любом удобном случае готовые наброситься на добропорядочных граждан из‑за угла. Такой устрашающий образ преступника нашел свое предельное выражение в фигуре серийного убийцы — неизвестные еще 30 лет назад, в наши дни эти живые порождения зла просто оккупировали газетные полосы, страницы романов и экраны кинотеатров. Изобразивший серийных убийц в таких невероятно популярных фильмах, как «Молчание ягнят» (1990) и «Семь» (1995), Голливуд вообще с готовностью оседлал волну нового двухполярного мировосприятия. Начиная с «Челюстей»» (1975) и «Звездных войн» (1977) американское кино все больше отворачивалось от пугающей сложности 1970–х годов и все усерднее обслуживало зрителя, приходящего в кинотеатр за подтверждением своей моральной правоты и за порцией изощренно примитивного возбуждения. Даже когда эта тенденция была безжалостно высмеяна Квентином Тарантино в его «Криминальном чтиве» (1994), формула осталась неизменной.

В Великобритании либерально–экономическими мерами удалось добиться ограничения влияния профсоюзов, потянувшего за собой целую вереницу явлений того же ряда: роспуск муниципалитета Большого Лондона и ослабление позиций местного самоуправления по всей стране, прекращение действия советов по заработной плате и практики поддержки розничных цен, резкое сокращение муниципального жилого фонда, ограничение полномочий местных комитетов образования и других подобных органов. Вместо этого, как мы уже видели, публичные учреждения, от колледжей и больниц до органов, отвечающих за водоснабжение или пенсионное обеспечение, превращались в частные или получастные корпорации. Как и когда‑то, единственным институтом, избежавшим общей участи, стала семья. (Заунывные мантры всех политиков последнего времени, непременно превозносящих «работающую семью» или «веру семью и флаг», красноречивы сами по себе — помимо собственных органов, таких как полиция и армия, это единственное, с чем безусловно готово считаться современное государство.) Однако и здесь новая экономика сумела сказать веское слово. Потребность в легко адаптирующейся и мобильной рабочей силе поставила крест на жизнеспособности родственных отношений в рамках расширенной семьи — отношениях, теперь часто связывающих обитателей разных стран и континентов, — и потому столь превозносимой и идеализируемой нуклеарной семье пришлось всерьез пересмотреть свою роль и свое место в мире.

Эта переоценка, происходящая и внутри человека, и внутри семьи, оказалась по–своему не менее фундаментальной задачей, чем та, которую решали Авхустин. Кальвин, Руссо, Смит, Милль, Маркс или Фрейд; требовалось понять, как в мире, управляемом Богом, или разумом, или личным интересом, или общественным законом, человеку следует прожить свою жизнь. В первые послевоенные десятилетия цель жизни заключалась в коллективной безопасности в рамках регламентированного и слаженно функционирующего общества. Однако неожиданный подъем благосостояния в 1960–х и 1970–х годах позволил молодежи ощутить себя свободными, и даже призванными, переступить ограничения общества, включая экономические императивы. Предполагалось, что студенты должны учиться ради самих знаний, а экономическая польза от их занятий, как для них самих, так и для государства, воспринималась как второстепенная или вообще не имеющая значения. Гарантировать достойное существование для безработных и престарелых посредством льгот, пенсий и качественного муниципального жилья считалось само собой разумеющимся, потому что прежде всего люди должны были видеть себя членами общества, а не винтиками бездушной индустриальной машины.

В новой экономике правила опять поменялись. По мере того как пенсионное обеспечение, жилье и другие услуги предоставлялись национальными и местными органами все в меньшем и меньшем объеме, гражданин западного мира вынужденно приучался рассматривать себя как экономическую единицу, а свою жизнь — как предмет финансового планирования. Сегодня, как только в британской или американской семье среднего класса рождается ребенок, его родители должны начинать откладывать деньги на оплату высшего образования, причем университет будущий студент, скорее всего, окончит с большой задолженностью. Ему или ей затем понадобиться найти высокооплачиваемую работу, чтобы погасить эту задолженность, и немедленно занять еще, чтобы купить дом и начать откладывать на сколько‑нибудь приличную пенсию. Пропустить один из этих шагов или подвергнуть риску будущие означает серьезно пошатнуть свои позиции в жизни. В этой картине вроде бы нет ничего, кроме финансового здравого смысла, однако сдвиг в нашем само- и мировосприятии, который она представляет, не может не поражать.