– И… ты действительно думаешь, что это правильно?

– Правильно что?

– Жить как захочешь, убивать кого захочешь, головы рубить направо и налево?

– Это смотря, что ты под «правильно» понимаешь.

– Соответствующее гуманистическим ценностям человечества.

Андрей долго сидел неподвижно, пристально смотря в глаза Петро, но вдруг лицо его вытянулось в улыбку и он громко засмеялся. Лицо Петро, наоборот, еще больше помрачнело.

– А-а-а! Петька! Ах ты, сукин ты сын! – слезы от смеха выступили у него на глазах. – Вот где твоя адвокатская душенка пробивается, гуманная ты ценность общества, тва-а-аю мать! Насмеши-и-ил! Аж живот заболел. Только вот ты скажи мне, вот это вот чудо природы, – при этих словах Андрей сильно, ладонью сверху, ударил по голове Рафы, от чего голова повалилась на бок, покатилась и упала на пол, – в нем много ты гуманистических ценностей видишь? Может он людей из пожара спасал или больницы строил, или, может быть, хотя бы скворечник в парке когда-то сколотил?

– Скворечник, может, и сколотил, – тихо ответил ему Петро.

– А этот? – он схватил за волосы голову Михи, на лице его были уже явные признаки тления мягких тканей, и толкнул ее в сторону Петро. Петро резко подался назад и голова, прокатившись по столу, с грохотом повалилась вниз. Или эта? – он сделал то же самое с Дианой. – Или может… вот этот вот господин?! – он взял за волосы голову Александра и протянул ее к Петро. Петро невольно поморщился и отвернулся. Тогда Андрей, размахнувшись, отбросил голову в сторону и она, точно так же как и бутылка до этого, ударившись о пол, звучно покатилась куда-то прочь. То же самое он сделал с головами Васи и Димона, каждую из них он поднимал и протягивал Петро перед тем, как бросить куда-то в сторону. И вот на столе остались только головы детей – Якова и Платона.

– Только две башки здесь соответствуют великим стандартном твоего общества. Про них ничего не скажешь. Чистые создания! Но не надо иллюзий и здесь, Петь, чистые они не потому, что человечество своим видом облагораживали и пользу ему приносили, а потому, что особого дерьма, в отличие от всей остальной компашки, пока наделать не успели. В силу возраста, естественно, не убеждения. А так – наделали бы. Это как пить дать наделали бы, ведь Саня их себе на смену готовил, со всеми традициями своими, со всей своей философией. Ведь яблоко от яблони, как говорят, по земле не особо далеко куда и катиться будет. И эти бы точно прямо у ствола бы остались. Батька почву хорошую им готовил. Но… не фортануло.

Петро хотел ему что-то сказать, хотел возразить, он хотел спорить с ним, выдвигать какие-то свои аргументы и оправдания, но голос Андрея, после минутной паузы, заставил его вздрогнуть и схватиться за пустой бокал.

– Допил ты, я вижу. Время твое, Петь, к концу подошло! – Андрей приподнялся со стула и ствол обреза, тяжелый и со следами ржавчины, направился ему прямо в лицо.

– Может отпустишь? Ведь я просто слугой его был…

– Поздно, Петь. Не тем ты людям прислуживал.

– Я делал только то-о-о… – начал было Петро оправдательную речь, но докончить ее не успел, рука Андрея крепко схватила его за волосы и потянула к столу. Петро взвизгнул, как маленькая собачонка, которой наступили на хвост, потом что-то закричал, но в этот момент Андрей с силой затолкнул к нему в рот обрезанный ствол. Петро начал биться, он попытался вырваться, но рука Андрея мертвой хваткой держала его за седые жирные волосы, вторая же рука с силой, ломая зубы и разрывая металлом обрезанной двустволки ротовую полость, продолжала заталкивать оружие глубже. В глазах Петро появились слезы. В этот момент он был похож на начинающую порно актрису, которой эта профессия казалась лишь легким заработком, но в первый же день съемок ее чернокожий партнер, со штукой, по величине соизмеримой лишь с размером годовой инфляции в Зимбабве, быстро показал ей, что не всё так просто в этой ее новой профессии и что мама её все-таки была права, когда просила ее поступать в Университет. Петро смотрел на него снизу вверх, он хлюпал, он отрыгивал, несколько раз, совершенно непроизвольно, он даже пустил газу. Его глаза, влажные от боли и от страха, смотрели в глаза Андрею. Глаза, полные просьбы о жалости, о сострадании, о воззвании к гуманистическим ценностям человечества.

Но жалости у его обидчика не было, не было страха, не было даже отвращения. Машина убийства, которую они сами запустили в этом самом доме, в этой самой комнате двадцать лет назад, неслась на полной скорости вперед, раскидывая в разные стороны фрагменты попавшихся на пути тел. Для нее не было преград. С одинаковой легкостью разлетались в стороны те, кто стоял дальше или ближе, кто обложил себя дорогими одеждами, деньгами, кто пытался укрыться от ее сокрушительного удара за дорогими автомобилями. Для нее не было женщин, детей, стариков. Лишь изрыгаемое вверх пламя, лишь рев двигателя, лишь заляпанный кровью и машинным маслом бампер.

– Ты не обижайся, Петь, – спокойно и даже как-то ласково прошептал ему Андрей, – к тебе у меня нет особых претензий, ты никакой не злодей, ты просто муха, которая случайно села не на то дерьмо. Всю жизнь ты жил в тени других, делал то, что они приказывали тебе, в тени других ты и умрешь. Такая твою жизнь, такая твоя и смерть! – Андрей с силой надавил на обрез, и голова Петро уперлась в стенку. Андрей отпустил руку от его волос и Петро попытался вырваться, но ствол обреза вжал его в стену с такой силой, что все его усилия породили лишь очередное хлюпанье и пердеж. Сквозь слезы он смотрел на Андрея, его прежний умоляющий взгляд, его сопли, смешанные с кровью, которые текли по подбородку на пол; его пальцы, которыми он хватался за пушку, в попытке вытащить ее изо рта, но они лишь скользили по металлу и дереву, измазанному кровью и слюнями.

– Прощай, Петя! – было последнее, что он услышал в своей жизни и через мгновение громкий звук выстрела разлетелся по погрузившемуся в вечерние сумерки дому.

19.

После обеда Вячеслав Шабаев вытащил из гаража удочки, рыболовные снасти, пару сетей и отнес всё это в машину. Его рыбалка, о которой он грезил с прошлой осени, была уже совсем близко.

– Ну что, покатил я, Тамарушка! – он поправил на голове свою выцветшую защитного цвета шапку (которую он не менял уже десять,