Раньше Каден об этом не задумывался, но и удивляться не приходилось. Если Санлитун знал, он для того и поставил Адива на высокий пост, чтобы хоть отчасти заручиться его верностью. А сам Адив… Каково ему было всю жизнь прятать глаза, которыми так кичились Малкенианы? Могла ли обида толкнуть его против благоволившего к нему императора? А на убийство? Каден покачал головой. Опять вопросы без ответов.

– Мне бы зайти в отцовский кабинет, – сказал он. – Посмотреть документы до нового собрания совета. Сколько у меня времени, несколько часов?

– Тебе следует выспаться, – ответил Киль.

– Труд без отдыха ничего не даст, – поддержал его Габрил.

Первый оратор и кшештрим не оставляли Кадена с тех пор, как распахнулись Великие ворота, под оглушительный перезвон гонгов впустив во дворец Совет Республики. Каден был благодарен им за поддержку, более чем благодарен, но после многочасовых переговоров, торговли, заверений ему необходимы были несколько часов в тишине и одиночестве.

Габрил будто уловил его мысли и потрепал по плечу:

– Идем проводим тебя в спальню, и я сам встану во главе стражи у дверей.

На первом ораторе долгая ночь не оставила никаких следов. Но ведь первому оратору не пришлось до этой ночи драться не на жизнь, а на смерть с Адивом, Матолом и ишшин. Каден уже почти согласился, однако передумал.

– Еще Тристе, – сказал он. – Мне надо повидать Тристе.

В хаосе, воцарившемся вслед за его выходом из кента, спеша учредить совет, пока не встрепенулись противники, Каден позволил увести девушку. Она смотрела пустыми, безнадежными глазами. Если бы Каден не вступился, гвардейцы убили бы ее на месте, а так просто заперли. Он, честно говоря, сам не знал, что думать о недавней кровавой бойне, как к ней относиться. Его Тристе, бесспорно, спасла, удержав обрушенный Адивом туннель и убив подчинявшихся личу солдат. Но ему показалось, в девушке что-то порвалось, лопнула некая связь между ее разумом и миром. Проходя по Жасминовому двору между телами, Каден вглядывался в лица. Среди убитых были министры, были придворные, была одна старуха и по меньшей мере трое детей. Не могли все они участвовать в заговоре Адива. И конечно, не все поддерживали Адер с ил Торньей.

Ему было больно и горько, он жалел и погибших, и Тристе. Каден не сомневался, что девушка не лучше его понимает охватившую ее ярость – ту силу, что оборвала жизни сотни аннурцев. Ему после бойни больше всего хотелось посидеть с ней, утешить, попробовать разобраться, что и как произошло, но времени не было. И ее, опоив корнем адаманфа, заперли в круглую камеру башни Журавля, приставив утроенную охрану, а Каден отправился подрывать последние опоры империи.

Но теперь он не вправе был уснуть, не повидав ее. Габрил смотрел на это иначе и стиснул зубы, видя, что Каден свернул к Журавлю.

– Что бы ни связывало вас с этой женщиной, она чудовище. Ее убить надо, а не нянчиться с ней.

– Не очень-то с ней нянчились, – жестче, чем хотелось бы, отозвался Каден. – Она в тюрьме.

– Оставить в живых раскрытого лича – не лучший способ утвердить основы республики, – заметил Габрил. – Тем более лича, только что погубившего сотни ваших подданных.

– Они уже не мои подданные, – огрызнулся Каден. – И судьбу Тристе будет решать совет, а не я. Но это не отменяет факта, что она была со мной с самого начала, не раз спасала меня, и я намерен ее повидать и утешить, если смогу.

– Тогда ступай один, – покачал головой Габрил. – Я подожду, пока ты не закончишь дурить.

– Не один, – возразил Киль. – Я, с твоего позволения, пойду с тобой.

Когда Каден устало кивнул, первый оратор развернулся на каблуках и зашагал прочь по двору.

* * *

Сперва Кадену почудилось, что камера пуста. Кто-то закрыл тяжелые ставни, а светильников зажечь не потрудился, в окна не проникало даже слабое свечение восточного небосклона. Он разглядел у дальней стены узкую койку, два лакированных стула и таз с водой на низком столике – не совсем тюремная обстановка, но далеко от роскоши гостевых покоев. И воздух был жарким, душным, словно окон не открывали месяцами.

Каден нерешительно прошел внутрь, и Киль закрыл за ними дверь.

– Тристе?

Тишина.

Каден прошел к окну, отпер и распахнул ставни. Обернувшись, он увидел ее между койкой и стеной – руки спрятаны за подтянутыми к груди коленями, глаза смотрят в пустоту. Она не воспользовалась оставленной в камере водой, чтобы отмыть кровь с лица и рук. Засохшая корка потрескалась, и казалось, будто с девушки содрали кожу. И платье на ней потемнело и отяжелело от крови. Тристе ничего не замечала, уставившись в стену перед собой.

– Тристе, – снова позвал он, нерешительно шагнув к ней. – Ты цела?

Она содрогнулась всем телом в рыдании, похожем на горький смех.

– Мать меня предала, – заговорила она, не поднимая взгляда и не повышая голоса. – Продала отцу, изменнику и личу. Я лич и убила не знаю сколько народу.

Это простое перечисление застало Кадена врасплох. Он рад бы был ее утешить, только не знал чем. Молчание затягивалось, и девушка наконец подняла глаза:

– Когда меня казнят?

В ее голосе не было страха. Если что и было, то тень надежды.

Каден медленно покачал головой:

– Тристе, я… Решит совет, но я стану биться за тебя, за твое спасение. Не всякий лич – зло.

Она недоверчиво усмехнулась:

– Я видела тела, Каден! Их я убила. Ребенку оторвало голову… Мужчина сжимал в руках свои кишки… Их я погубила.

Каден несмело кивнул:

– Их убила ты, но не нарочно. Это важно.

– Не нарочно? – уныло повторила она. – Откуда тебе знать?

– Ты помнишь, что там было? – спросил Каден. – В туннеле и раньше, на острове с кента?

Она беспомощно мотнула голой:

– Кусками. Проблесками. Помню ярость. И кровь.

Она помолчала. Слезы стекали по засохшей на лице крови.

– И еще помню силу. Я лич – лич! Как атмани.

– Может быть, и так, – признал Каден, – но бывает и похуже.

Годы в монастыре перемололи в нем инстинктивное отвращение, и все же что-то в глубине души, с младенчества вросшее в плоть и кровь, отпрянуло при этой мысли. Рыбинами из глубины памяти всплывали издавна знакомые слова: «грязные, извращенные, мерзкие»… Он взглянул на Тристе, на нежный изгиб ее шеи, на стекающие с плеча волосы. Жестока Бедиса, если сплела такую гнусность с такой красотой.

«Отбрось все это в сторону», – сказал он себе, укрощая гневный ропот чувств.

Тристе, сколько он ее знал, была доброй и великодушной. И в беде, когда они попали в руки ишшин, Каден подвел ее, а не она Кадена. Если она лич, пусть будет так.

– Кем бы ты ни была, ты остаешься собой, – сказал Каден.