В то же время Мережковский сожалел о неисполнимости православного идеала «чистого христианства», пришедшего из Византии, — идеала, который всякому нормальному человеку покажется порождением человеческого недомыслия либо чьим-то намеренным искажением: «Мы никогда не были на той созерцательной религиозной высоте вселенской, какой достигала Византия… Мы до сих пор во всей нашей религиозной истории жили христианством или даже лишь тоской по христианству, по религии чистого и крылатого созерцания. Эти крылья уносили каждого из наших великих подвижников, великих молчальников, в леса, в скиты, на молитвенный камень, в узкий и темный затвор. Уносили от людей, от жизни „мира сего“, с его трепетами, муками, радостями, с его падениями и восстаниями. Если некоторые и возвращались к людям, — они возвращались просветленными, чуждыми, ненужными здесь, уже почти нездешними. Это были одинокие, исполнившие завет своей одинокой веры. А для остальных верующих завет был тот же, только не исполняемый ими по слабости, стоявший около, пока они жили, работали, любили, действовали, — завет не входивший никак в их действия и все действия собой осуждающий.

„Отрекись, во имя Христа единого, от всего, ибо все во зле лежит, — и получишь великую награду на небесах. Культура, наука, красота, любовь — все это мешает тебе остановиться духовным взором на Христе и, всецело в Его созерцание и приобщаясь к голгофским мукам, — спастись. Пост, покаяние и молитва — вот твои действия, твоя жизнь, твой путь к спасению. Других путей нет“. Это, конечно, идеал, которого достигали немногие; но разница лишь в степенях приближения, а уклон один: „поскольку ты в жизни и в действии, постольку ты вне религии: поскольку ты верующий, идущий ко спасению, желающий приблизиться к Богу, постольку забывай о них, отрясай прах земной“. Я говорю нарочно резко, без переходов, без теней, для того, чтобы яснее выявить принцип христианства, только христианства, религии, остановленной в лике Христа и потому сделавшейся религией чистого и бездейственного созерцания в наивысших своих точках» (там же, с. 86–87).

Этот средневеково-монашеский православный «идеал», это лжетолкование слов Христа «Царство Мое не от (ветхого) мира сего» через придание им смысла: не ищите Царства Божия на земле, удалитесь из мира и дожидайтесь загробного царства Небесного, — и есть самый страшный паралич. Но этого никак не мог понять Мережковский.

Размышляя о происходящем в России, Мережковский пришел к выводу, что атеистический социализм — это царство антихриста, царство Зверя. Россия совершает нисхождение. Для православного человека единственно русское — чтобы царь впредь держал грознее, ибо свобода — что-то богопротивное, а рабство — богоугодное. «В свободе — грешные, в рабстве — святые. Святая Русь — земля святых рабов». Однако вместе с тем он колебался в своих предчувствиях:

«Мы сидим в луже, утешаясь тем, что это вовсе не лужа, а „русская идея“… Св. Христофор не узнал Младенца Христа, которого нес на плечах. Не так же ли и Россия, слепой великан, не видит, кого несет, — только изнемогает под страшной тяжестью, вот-вот упадет, раздавленная? Не видит Россия, кто сидит у нее на плечах, — Младенец Христос или щенок Антихристов» (Там же, с. 195, 199).

Наряду с этими смутными предчувствиями, есть у Мережковского и глубокие прозрения: «Религиозным огнем крестилась русская общественность в младенчестве своем, и тот же огонь сойдет на нее в пору возмужалости, вспыхнет на челе ее, как бы „разделяющийся язык огненный“ в новом Сошествии Духа Св. на живой дух России, на русскую интеллигенцию. Потому-то, может быть, и оказалась она в полной темноте религиозного сознания, в своем „безбожии“, что совершила полный круговой оборот от света к свету, от солнца закатного к солнцу восходному, от Первого Пришествия ко Второму. Это ведь и есть путь не только русской интеллигенции, но и всей России от Христа Пришедшего ко Христу Грядущему» (там же, с. 44).

* * *

Д. Мережковский стоит отдельно от богоискателей-веховцев, бывших марксистов. Среди них первое место занимает основатель «нового христианства» Н. Бердяев — вначале «легальный марксист»[19] и «этический социалист»[20], активный участник Религиозно-философского общества, инициатор создания Вольной академии духовной культуры. Бывшими «легальными марксистами» также были: кадет С. Булгаков — христианский социалист, позже ортодоксальный православный богослов; А. Изгоев — один из лидеров правых кадетов; П. Б. Струве, известный как автор Манифеста I съезда РСДРП, тоже ставший одним из лидеров кадетской партии; а также религиозный философ С. Франк.

Знакомство с марксизмом, развитие социал-демократического движения в России внесли свежие веяния и в затхлую жизнь казенного православия. В отличие от официального православия с его посмертным Царством Божьим на небе, богоискатели из бывших марксистов стали утверждать, что религиозные идеалы могут быть воплощены на земле. Они призывали к религиозной реформации, новому отношению к заветам Христа, видели назначение истории в реализации божественного в человечестве, в создании Богочеловечества, т. е. социальной организации, покоящейся на религиозных основах.

Для Сергия Булгакова марксизм был экономическим материализмом и был для него, по его собственному признанию, «кратковременной болезнью юности и переходной стадией на окружном пути к совершенно иному, религиозному мировоззрению, вследствие чего я в отношении к марксистскому материализму мог занимать только позицию борьбы, а для себя лично полного отсутствия к нему интереса» (Христианский социализм (С. Н. Булгаков): Споры о судьбах России. Новосибирск, 1991, с. 9–10).