— А это камень попросту, — отвечал людин. — Ему меряны здешние почести воздавали, блудили же тут, в лесочке.

— Какие ещё меряны! — рыкнул Ощера. — Откуль они тут?

— А мне почём знать, я не знаю, — пожал плечами людин. Они вышли на широкую поляну, на которой наблюдалось следующее зрелище: мускулистый палач, по пояс голый, потный, от всей души хлестал кнутом по огромному, выше человечьего роста, камню, пёстрому розово-серому граниту причудливой формы. Подле камня была вырыта глубокая ямища, на дне которой зияло чёрное горло некоего словно бы колодца. Человек пять — трое мужчин и две женщины — воспевали казнь громкими, душераздирающими рыданиями. Их держали крепко за руки, не давая вырваться. При этом присутствовало ещё человек двадцать — тридцать. Одни со смехом, другие сердито наблюдали за всем происходящим. Были тут и священник с диаконом, которые при виде Ионы заулыбались, подошли под благословение.

— Ну, что у вас тут? — спросил епископ, благословив.

— Упраздняем капище, — сказал священник. — По весне объявились эти вон. Вроде бы русичи, а говорят, что меряны. Мерянского языка не ведают, говорят по-русски, а поди ж ты! Поклонялись сему камню, якобы демону мерянскому, именуемому кириметем. Якобы в некие майские священные ночи тот демон вселяется в сей камень. Начиная с последнего апрельского вечера они тут сходились, устраивали бесовские пляски, совокуплялись мерзостно. Мои прихожаны их подсмотрели и донесли мне, а я собрал сколько надо людей, блужат этих переловили, привели сюда. Теперь выкопали кириметю могилу и, совершивши казнь, хотим устроить навечное погребение.

— Видали чего! — усмехнулся Иона. — Иванушка, подойди-ка! Се протопоп Никифор, настоятель переславского храма Богородицы. Вишь, каким подвигом отличается! Как помрёт Преображенский настоятель, а уж он ветхий, буду просить Никифора поставить в Преображенье. А се, брате Никифоре, Иван Василия, великого князя Василь Василича сын, наследник престола.

— Я уж понял, — с поклоном улыбнулся Никифор.

— А камню больно? — спросил Иванушка.

— Ему-то не больно, — отвечал Никифор, — а бесовчатам этим невыносимо глядеть, как ихнего кириметя истязают. Слыхали, как вопят? Сейчас палач сызнова возьмётся сечь, они вновь завоют. Эй, Васька! Лупи его!

Палач снова взялся за своё дело. Именуемые мерянами горестно завопили, запричитали, стали рваться из цепких рук.

— А как они совокупились? — спросил Иванушка. Никифор замялся. Вместо него ответил Иона:

— Это когда, как жабы, в голом гадстве друг по другу ползают. Мерзость отвратительнейшая!

— Грех? — спросил Иванушка.

— Не просто грех, а чистая пагуба, — ответил епископ. — Помрёшь — мигом во ад.

— Вон чего... — тихо сказал Иванушка, с сожалением глядя на вопящих блудодеев. — А их тоже в той яме закопают?

— Нет, — с улыбкой сказал Никифор. — Мы их святой водицей побрызгаем да и отпустим. Но в Переславле им уже не жить. Вон!

Иванушка успокоился, святой водой — это даже неплохо. А камню, ему и впрямь ни с какой стати не должно быть больно. Палач Васька свой шелепень уже вон как измочалил и сам взмок. Тут внимание княжича привлекла дырка в глубине ямы. Что за нора такая? Он спросил о ней у Никифора.

— Чудная нора, — отвечал протопоп. — Глубокая такая, будто бездонная. Один из копателей лопату в неё обронил, так даже стука не услышали, будто и впрямь в никуда лопата провалилась. Диакон мой размышляет, что не иначе как из этой дырки все беды на землю Русскую выходят, благодаря таким вот, как эти якобы меряны. Ну ничего, мы её сейчас каменюкой завалим и землёй засыплем. Васько, довольно хлестать! А вы, православные, давайте-ка поднатужьтесь да и свалите камень в ямину! Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твоё, победы православным христианам на сопротивныя даруя и Твоё сохраняя крестом Твоим жительство.

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже! — громко запел епископ Иона, все подхватили его звучную аллилуйю единогласно, и, что самое удивительное, язычествующие вдруг прекратили свои вопли и рыдания, затихли, перестали рваться, понурились. Люди тем временем взялись за камень, под которым было надёжно подрыто, так что требовалось лишь немного поднажать на глыбу, чтобы она с горестным гулом ухнула в уготованную ей могилу. Иванушка в этот миг почему-то подумал о Юре — хорошо, что он остался в повозке. Впечатлительный, будет потом по ночам вскрикивать да в постель дудолить. Бездонная нора зачем-то запала Иванушке в душу. Уж больно страшная. И без дна. Как это? Непонятно. Таинственно. Страшно.

Тем временем началось погребение. Полтора десятка лопат решительно и быстро закапывали умогиленного кириметя. После троекратной аллилуйи Иона стал громко читать покаянный псалом царя Давида, затем «Верую». Блудодеи тихо слушали его. Откуда-то среди могильщиков кириметя возникла черемисянка Очалше, тоже с лопатой. Очалше сопровождала француза Бернара, была ему верной подругой и служанкою. Когда он с разможжённой башкой умирал в Муроме, она ни на шаг от него не отходила. Говорят, креститься хочет, подготавливается к Святому Таинству. Красивая. Иванушка ею любовался. Но куда ей до матуш киУ Небо и земля. Краше родной матери никого не знал мальчик.

Заваленную землёй могилу кириметя стали тщательно утаптывать, чтобы ровное место получилось. Воздвигли большой деревянный крест. Праведный Иона взял чашу со святой водой, приблизился к нечестивцам и множественно их покропил. Они трепетали, но молча. Женщины дёргались, лица их искривились в судорогах, но и этой их муке пришёл конец.

— А теперь ступайте на все четыре стороны, — сказал Иона, — и подумайте о жизни и блуде своём, да не повторится ваше беззаконие. Ступайте с Богом!

Их отпустили, и они побрели прочь. Вдруг один из них оглянулся и выкрикнул:

— Всё равно мы вас, попы, подстережём и горлы вам перережем!

А другой испуганно:

— Не слушай его, батюшко! Прости нас!

Кое-кто бросился было их заново хватать, но Иона запретил:

— Оставьте их, пускай уходят. Да исполнится милость наша к ним, а они за то со временем образумятся. А вас Господь наградит за сегодняшний подвиг благочестивый, непременно наградит. Ступайте же и вы домой, расходитеся с молитвою Иисусовой. Ангела-хранителя всем вам и здравия духовного вкупе с телесным и мирная же и премирная Господня благая!

Все стали покидать место погребения идола кириметя.

Иван Ощера последним уходил с поляны поганого капища. Душа его кипела и клокотала. Он, весельчак, балагур, над всеми насмешник, нередко охальник, за неистовое зубоскальство своё и прозвище получивший, снова попал под очарование старца Ионы. Никто, никто доселе не внушал ему подобного страха и трепета. В первый раз это произошло в Муроме, когда Иона приехал и саморучно причащал. Каялся тогда Ощера всей душой, аксаком и аспидом себя обзывал, слёзы лил, убить себя был готов за то, что много раз надсмехался и над непорочным зачатием, и над плюновением-брением, и над многим другим. «Батюшко! — рыдал он на исповеди у Ионы. — Разве ж можно мне спастись, если я, когда «Верую» читают, вместо слова «погребена» срамной глагол вставляю!» Иону чуть было обморок с ног не сшиб от таких признаний ужасных. Но всё выдержал праведник и даже отпустил Ивану грехи его, наложив епитимью.