Они выбрались наружу тем же путём, каким сегодня на закате вошли во дворец — минуя церковь. Бернар подивился сей премудрости, сказав, что нигде такого не видывал — храм является как бы преддверием дворца. Фома согласился, что в этом есть особое хитроумие. Действительно, желающим без приглашения ворваться во дворец поначалу придётся вломиться в храм Божий.

У дверей церкви их остановила стража.

— Куды это? — спросил один из нескольких бдящих тут часовых.

— Хотим поглядеть, всё ли спокойно в ночном Переславле, — ответил Фома.

— Нельзя! — строго рыкнул воин.

— Мы, однако, не узники тут! — возмутился монах.

— Да ладно тебе, Митяй, — прогудел другой страж. — Какое нам дело?

— Такое, что они не наши, — заспорил упрямец.

— Надысь были не наши, а завтра вернётся на престол Василий, опять станут наши. Чего раздор-то сеять! — возразил другой. — Ступайте с Богом, гуляйте.

Тот промолчал. Фома и Бернар, обряженный в русское кафтанье и ничем не обнаруживший своего иноземства, отправились бродить по ночному Переславлю. Фома долго пояснял иностранцу значение всех прочитанных им молитв, потом Бернар, расчувствовавшись, что о нём Фома молился особо, стал рассказывать о своём путешествии ко Гробу Господню. Выяснилось, что, ударившись головой об угол столешницы и потеряв сознание, Бернар де Плантар полностью оказался во власти дивной грёзы. Он увидел себя верхом на чёрте взлетающим высоко в небо, ближе к звёздам. Внизу под ним распахнулось необъятное пространство, покрытое белым снегом, испещрённое уже проснувшимися после зимы реками. Было холодно, но постепенно становилось теплее, вскоре внизу исчезла снежная белизна, тёмная степь жила иной, уже весенней жизнью. Какие-то тени то и дело проносились мимо — то Светлые, то мрачные, одни звали, другие, кажется, посылали вслед проклятия. «Кавказ!» — крикнул чёрт, и внизу впрямь встали огромные горы с заснеженными вершинами. Потом летели над морем и вновь над горами и в конце концов действительно прилетели в Иерусалим.

— Мы приземлились прямо у Гроба Господня, — рассказывал Бернар. — Там шла какая-то ночная служба, почему-то присутствовал король Бодуэн, преемник славного Годфруа. Вы не поверите мне, друг мой, я видел короля Бодуэна! Он был высок и бледен. Вместе с ним я припадал к плите, на которой лежало тело Господа, а над моей головой ярко горели огромные лампады. И ещё там был какой-то русский монах, даже аббат!.. Я не упомнил его имени. Можете ли вы себе такое представить? Я побывал в глубоком прошлом, отдалённом от нас тремя столетиями, даже больше! Я видел суровые лица рыцарей-тамплиеров, я разговаривал с ними на равных. Мне показывали сокровища, найденные в поприще Соломонова храма, свитки древних рукописей, евангелия, написанные другими апостолами, неведомыми нам. Мне показывали бескрайнее подземелье, расположенное под самим поприщем и ведущее, кажется, под гору Сион... Вот вы только представьте себе!

— Ну, видите, — рассмеялся монах Фома, — а вы ещё сетуете на то, что много потратили на тот вечер. Да за одно это путешествие не жаль было бы и двух упеляндов.

— Вы смеётесь надо мной?

— Ничуть! Да что вы! Правда не смеюсь! Продолжайте, прошу вас.

И Бернар продолжал рассказывать, довольно сбивчиво, но трудно было сомневаться в его правдивости. Такое нельзя выдумать.

— Одного только не помню, — завершил свой рассказ потомок Меровингов, — как я вернулся назад, в Муром, и куда запропастился проклятый чёрт.

Выслушав собеседника, Фома подумал о том, что не случайно Иона отказывался бить Бернара по голове, дабы тем самым исцелить, неспроста праведник почувствовал присутствие нечистой силы, дьявольского наваждения, ибо чем являлось всё описанное Бернаром путешествие, как не наваждением? Но как объяснить это невежественному и маловерному французу?

— Вы знаете, Бернар, — сказал Фома, — я слышал об одном подобном путешествии новгородского архиепископа Иоанна. И тоже в Иерусалим. И тоже верхом на бесе...

В этот миг, когда Фома собрался только поведать Бернару знаменитую легенду, нечто страшное, чёрное, громоздкое, ломающее кусты пронеслось неподалёку от них в лёгкой рощице, растущей прямо посреди широкой улицы в западном конце града.

— Что это было?! — в страшном испуге вопросил Бернар.

— Боюсь, не смогу вам ответить, — сказал Фома.

— Мне показалось, это был он... — весь дрожа, пролепетал французский рыцарь.

— Он?..

— Ну да, он. Чёрный. Он искал меня, но ваши сегодняшние молитвы, должно быть, оградили меня, и он промчался мимо.

— Сдаётся мне, вы преувеличиваете.

— О нет, — возразил Бернар, — у меня предчувствие близкой гибели. И смерть моя будет ужасной, хотя и мгновенной. Быть может. Меня гнетёт душевная тяжесть. Я не весел, а раньше слыл весельчаком. Одно только обнадёживает — мне кажется, я буду принесён в жертву чему-то... А может, и нет... Смотрите! Смотрите! Вон оно! Снова бежит! Приближается к нам!

Бернар выхватил из ножен свой меч и изготовился, но чёрное неведомое существо вновь пронеслось мимо, на сей раз в противоположном направлении — в сторону Красной площади.

— Вы молились сейчас? — спросил француз.

— Да, я мысленно прошептал: «Господи, помилуй!» — ответил Фома.

— Благодарю вас!

— Не стоит благодарности.

— И не провожайте меня дальше. Вон в том домике Пьер поселил Очалше, и, кажется, в её окошке горит свет. Она наверняка ждёт меня, эта язычница, которая, быть может, больше христианка, нежели я. Прощайте, Тома! До завтра. Вам не нужен меч, ваше оружие — молитва.

Они расстались, и Фома, не ожидавший, что ему придётся возвращаться в одиночестве, зашагал обратно, в восточный конец города. Ему сделалось жутко одному, и он стал шептать молитвы — все, какие только приходили на ум. Однако происходило что-то неладное — он забывал слова давно знаемых назубок молитв. Когда же, начав «Верую» и дойдя до слов «прежде всех век», Фома не мог упомнить, что там дальше, его взяла настоящая оторопь. Он огляделся вокруг, перекрестил все четыре стороны и услышал где-то поблизости страшный утробный рык. Ужас охватил его, и, не мешкая более, подобрав полы рясы, монах припустился бежать что есть мочи. Топот и звериное хриплое дыхание прозвучали за его спиной, от усилившегося страха ноги сделались непослушными. Он остановился, оглянулся и увидел чёрное чудовище, несущееся прямо на него, сверкающее смоляной шерстью в свете луны и звёзд. Огромное, мордатое, алчущее...

— Уть, Ефиоп! Уть, кому сказано! Уть, гадина! — вдруг раздался свирепый бас. Чудовище замедлило бег, шагом подошло к Фоме, нюхнуло монаший запах и с превеликой неохотой зашагало к какому-то человеку, вышедшему из ближнего закоулка. Фома не сразу смог поверить в своё спасение. Чудище оказалось огромным чёрным псом, но, даже и видя, что это пёс, трудно было поверить, что не чёрт — чёрный, морда как у дракона, с бородой, с высокими надбровьями.