— Это тебе, — скромно сказал он, хотя я и так догадалась, что не Петровичу.

— Спасибо! А мы как раз обедать собираемся. Будешь с нами?

— Не откажусь, — Тимофей поставил неизменное ведерко с рыбой на землю и прошел в дом.

Галька встретила Тимофея приветливо, в отличие от Петровича, который только буркнул что-то недовольно. У меня противно дернулось что-то в сердце. Я очень уважала дядю Колю, и мне было неприятно, что он не разделяет моего мнения относительно Тимофея. Я знала, что у дяди Коли — глаз-алмаз, и он безошибочно определяет, кому можно доверять, а кому нет. Но, может быть, на этот раз он ошибся?

Мы пообедали, обстановка за столом была какая-то напряженная. Поэтому я наскоро допила чай и вышла на улицу. Тимофей за мной.

— Оля, может быть, вам помочь вскопать огород? — предложил он.

— Нечего нам помогать! — вдруг вскричал Петрович, замахав руками. — Сами справимся!

— Да что вы, дедушка, я же только помочь хотел! — растерялся Тимофей.

— Сами, говорю, не инвалиды! — Старик сердито смотрел из-под густых бровей на моего нового знакомого. — Нечего!

Тимофей пожал плечами и, поняв, что он здесь нежеланный гость, пошел к калитке.

— Приходи на пруд! — шепнул он мне. — Я тебя ждать буду.

— Хорошо, — ответила я, незаметно чмокая его в щеку. — Не расстраивайся!

— Ходют тут всякие, — ворчал Петрович, беря в руки лопату. — Проходимец в шляпе!

— Почему, дядя Коля? — изумленно спросила я. — Почему вы так против него настроены?

— Потому что проходимец, говорю! — взмахнув лопатой, повторил старик. — Нечего сюды водить всяких! Ишшо повадются — потом метлой не выгонишь! Смотри у меня! — прикрикнул он.

Мне стало обидно. По какому, интересно, праву он так со мной разговаривает? Я взрослая женщина, с кем хочу, с тем и дружу.

Закусив губу, чтобы не заплакать, я отвернулась. Петрович понял мои чувства и, подойдя поближе, тронул меня за плечо.

— Ты не серчай, Олюшка, — извиняясь, проговорил он. — Душа ж у меня болит за вас. А про него так скажу — не глянулся он мне. А там — сама думай.

— Тебе, дядь Коль, просто завидно! — откинув со лба взмокшую прядь волос, весело сказала Галька и подмигнула мне. — Тебе бы бабу какую найти — ты б и подобрел сразу!

— Каки мне бабы! — замахал руками старик. — Скажете тоже!

— А чего, дядь Коль? — подхватила я, переняв Галькино игривое настроение. — Ты у нас еще мужчина хоть куда! Тебя бы подстричь, побрить — и хоть сейчас женить!

— Да это не главное! — махнула Галька. — Главное, чтобы другие органы функционировали. У тебя как с этим, дядь Коль, порядок?

Мы расхохотались.

— Тьфу, окаянные! — в сердцах отшвырнул лопату Петрович. — Бесстыжие! Чего сидите скалитесь? — Он ушел в сарай и долго там возился, ворча что-то себе под нос. Мы с Галькой умирали со смеху.

Потом старик ушел к себе, не сказав нам ни слова.

— Обиделся… — грустно констатировала я.

— А, ерунда! — отмахнулась Галька. — Вечером придет.

Петрович и в самом деле пришел вечером, когда у нас, как на грех, был Тимофей. Он не дождался меня на пруду и пришел сам, принеся рыбы. На этот раз рыбой занялась Галька. Именно ей Тимофей сразу и протянул ведерко, видимо, уже поняв, какой из меня кулинар.

Он взял в сарае лопату и копал огород. Петрович, шагая через грядки, подошел к нему и молча выдернул лопату у Тимофея из рук. При этом смерил его недобрым взглядом из-под лохматых бровей.

— Ходют тут всякие, — послышалось тихое, но все-таки достаточно ясное, чтобы мы услышали, ворчание. — А потом струмент пропадает. И чего носит? Прощелыги!

Тимофей растерянно обернулся на меня. Я только руками развела.

— Пойдем на пруд! — предложила я, чтобы поднять ему настроение.

— Строгий у тебя дед! — сказал Тимофей по дороге.

— Он мне совсем не дед! — объяснила я. — Просто давний знакомый.

Вечером, когда все уснули, я долго сидела на крыльце одна. Спать мне не хотелось совершенно, и я жалела, что так рано отправила Тимофея домой.

Бессонница меня уже просто мучила, даже и ром не помогал, которого, кстати, осталось на донышке. Теперь уж Полина не сможет этого не заметить, ну и ладно! У меня теперь есть защитник — Тимофей. А то, ишь, взяла моду учить меня жизни! Я взрослая женщина!

Я даже выпрямилась и расправила грудь, но, видимо, сделала это слишком резко, потому что в боку сразу что-то кольнуло, и я тут же ссутулилась, приняв привычное положение. Нет, надо сидеть и ходить так, как удобно, а то можно и заболеть.

Но все-таки мне захотелось совершить чего-нибудь эдакое, что-то полезное. Какой-нибудь подвиг. Нет, в лес я, конечно, не пошла — не подумайте, ведь не сошла еще с ума. Но полезла на чердак, чтобы пересмотреть тот хлам, который разворошили там бандиты.

В сарае я нашла лестницу и подтащила ее к дому. Осторожно переставляя ноги по ступенькам, молилась, чтобы не упасть.

Забравшись на чердак, чуть не задохнулась от пыли. Прочихавшись и немного очухавшись, даже порадовалась в душе этому обстоятельству: значит, не у меня одной бывает пыль! Правда, это чердак, а не квартира, а в доме у Гальки всегда чисто, но все же, все же…

Галина еще не успела привести чердак в порядок. Бардак там царил просто сногсшибательный. Я походила вокруг груды различного барахла, потом присела на кучу тряпья посреди чердака и занялась делом. Интересовали меня сейчас в первую очередь письма Седого, Галькиного отца, к своей дочери.

Вот они, похоже, письма. Валяются кучкой. Я собрала их, разложила на коленях и принялась читать. Написаны они были на плохой бумаге, тупым химическим карандашом, поэтому чтение было очень затруднено. Да еще с моим зрением…

Хорошо еще, что на чердаке у Галины был проведен свет. Пусть тусклый, но все-таки лучше, чем ничего. Я отчаянно щурилась, поднося письма близко-близко к глазам.

«Милая моя доченька, — было написано в первом письме. — Очень по тебе скучаю. Надеюсь, что настанет тот день, когда я смогу тебя обнять. Не грусти, родная, все будет хорошо. У меня жизнь здесь нормальная, за меня не беспокойся. Пиши мне, не забывай. Учись хорошо и тетю Лену слушайся. Твой папа».

Обычное письмо, ничего выдающегося в нем нет. Что меня приятно удивило, так это то, что написано оно было очень грамотно, без единой ошибочки.

Я развернула второе:

«Дорогая Галочка, девочка моя! Каждый день, каждую минуту думаю я о тебе, и вся моя душа изболелась. Только бы дожить до той минуты, когда увижу тебя, хоть посмотреть, какая ты стала. Ты мне пришли свою карточку, сфотографируйся, не поленись. Она мне душу согреет…» — здесь уже звучало грустное настроение, видимо, Седой уже понимал, что тяжело болен, но не знал, до какой степени, и еще надеялся увидеть дочь.