Голос у чертовки оказался неожиданно звонкий, юный, почти подростковый:

Семеныч слушал песню, покачивая закинутой на ногу ногой, выпуская в воздух струи сизого беломорского дыма. Когда песня закончилась, он выпил еще полстакана, закусил бутербродом с салом, и вновь запустил ее.

…На какой-то момент Семеныч выпал из реальности, а когда вновь вошел в нее, то бутылка была уже пуста. Как это случилось, он не помнил, и подозревал, что без нечистого тут не обошлось, но доказательств у него не было.

– Черт! – выругался он в полголоса и привстал, пошатываясь, чтобы еще раз завести понравившуюся ему Аиду. Но посмотрел в сторону окна и снова сел в кресло.

На фоне темного стекла четко выделялась кисть человеческой руки, одетая в белую перчатку. Рука высунулась в узкую щель, оставшуюся между подоконником и столешницей. Покачиваясь как кобра, она гипнотизировала взор Семеныча, задумчиво пошевеливая длинными тонкими пальцами. «Как у пианиста», – подумал Семеныч, вспоминая увиденный на днях по «Рекорду» концерт камерной музыки. Там пианист в белых перчатках азартно жал на клавиши похожего на зевающего бегемота рояля. Рука сложила пальцы в странную фигуру, слегка помахала ими, будто благословляя Семеныча, и скрылась в щель.

«Ни хрена себе допился», – подумал Семеныч, но все же под стол заглянул.

Под столом стоял карлик. Он был такой карлик, что ему даже не надо было нагибаться, чтобы стоять под столом прямо. Но руки у него были как у шимпанзе – то есть длинные, до полу. Собственно, именно этими руками в белых пианинных перчатках карлик и опирался на пол. Ноги, в отличии от рук, у него были короткие. Зато ступни – длинные. Практически такие же, как вся нога. На ступнях были одеты какие-то восточные тапочки с загнутыми острыми концами, на которых мотались пушистые бубенчики. Глаза из-под лохматых бровей поблескивали остренько и недобро.

От этого блеска Семеныч попятился от стола вместе с креслом. Пепельница звякнула на пол, и он автоматически потянулся за ней, а когда поднял, то карлик стоял уже у самой ножки стола – черной, дубовой, гнутой у основания капитальной ножки старорежимного обеденного стола, невесть из какой барской усадьбы перекочевавшего в эту коммуналку.

– Ты кто? – спросил Семеныч с тайной надеждой, что карлик исчезнет. Но тот ответил скрипучим неприятным голосом, впрочем, с доброжелательной ужимкой сморщенного бровастого лица:

– Бес.

– Оттуда? – вытолкнул из внезапно пересохшего горла Семеныч дурацкий вопрос.

– Оттуда, – подтвердил бес.

Внезапно Семеныча понесло.

– Видишь, – печально, и даже со слезой в голосе, сказал он, – жена меня бросила. Сижу вот один. Водку пью.

– Вижу, – односложно ответил бес из-под стола, с интересом разглядывая Семеныча, склоняя голову к левому плечу. Семенычу даже показалось, что тот его пожалел.

– Слушай, а бабы у вас в аду есть? – с внезапно вспыхнувшей надеждой спросил он гостя. – У вас их там наверно куча. Прислал бы мне одну, а?

Бес выдвинулся из-под стола, и стоял уже почти вплотную к Семенычу, у которого в голове зрел зловещий план. Он понимал, что никакой бабы из ада ему не пришлют, и вообще, все это пьяное видение, которое срочно необходимо разрушить, чтобы совершенно не трехнуться головой. Пусть даже не видение, но насмешливый взгляд карлика ему абсолютно не нравился. «Сейчас он шагнет еще шаг ко мне, и я ему вмажу!» – сладострастно подумал Семеныч и даже слегка подогнул ударную правую ногу, чтобы ловчее пробить бесу в тыкву. А тот, ничего не подозревая, шагнул вперед, прямо под удар.

Игравший по молодости в заводской футбольной команде бомбардиром Семеныч туго знал дело. Удар был внезапным и хорошо поставленным. Нога прошла насквозь насмешливого коварного карлика и въехала со всей дури в дубовую ножку стола. Бывший бомбардир взвизгнул, как раненый кабанчик на дворе у тестя, и в голове у него взорвалась новогодняя петарда, разбрызгивая яркие искры и дикую боль. Потом наступила полная тишина, в которой он лежал на полу, всматриваясь сквозь застилавшие глаза слезы в покачивающуюся за окном лампу фонаря.

В комнате было тихо, слегка пахло паленой изоляцией, и протрезвевший Семеныч внезапно понял, что это перегорели пробки. Кряхтя и постанывая от боли, когда пальцы правой ноги соприкасались с окружающими предметами, он, наконец, поднялся, и, подтянув к стене под щитком с пробками кресло, взгромоздил не него табуретку. Взобраться на эту Вавилонскую башню травмированному Семенычу было нелегко, но он это сделал. Уже абсолютно трезвый, он балансировал на табуретке, накручивая в свете трепетной свечи жучка на фаянсовую пробку, и уже почти накрутил, когда легкий вздох за спиной колыхнул воздух, и загасил фитиль. Семеныч возмущенно оглянулся назад, готовый обругать форточку за сквозняк…

На светлом покрывале дивана черным виниловым ковром были рассыпаны патефонные пластинки и на них белела в свете заоконного фонаря бледная фигура совершенно обнаженной женщины. Огромный шиньон занимал всю подушку, а незакрывающиеся глаза казались мрачными туннелями в иной мир.

Вавилонская башня под ногами Семеныча дрогнула в смертельной конвульсии, и чтобы не упасть, он ухватился рукой за щиток. Черт знает как он попал в гнездо от пробки. Все двести двадцать вольт и два ампера схватили его за неосторожный палец, как будто сто тысяч ос вонзили в него жала, а потом резкий удар отправил страдальца прямо в объятья исчадья Ада.

Больничный Семенычу не оплатили, потому что дело было по-пьяни. А когда его кто-то спрашивал, откуда у него такой здоровый фингал под правым глазом, он коротко отвечал: «Бес попутал».

Исход Осорета Шинокадже

В последний день праздника о-Бон Шинокадже-сан наслаждался в своем крохотном садике восхитительным закатом, который столь удобно было наблюдать со старинной мраморной скамьи, привезенную им много лет назад из отцовского дома. Заря стремительно умирала,