мире Ершалаиму, остался позади. Лимузин-крокодил нырнул в тенистый туннель густой зелени, которая сплеталась над узкой односторонней дорогой, и мчался теперь на запад, огибая город дугой.

Блокпост выскочил из зеленой пучины нежданно, растопырив шлагбаум поперек их пути. Несмотря на это, шофер тормознул так плавно, что генеральская спина почти не оторвалась от кожаной подушки сиденья. Окно лимузина сползло вниз, впуская в салон горячий и влажный воздух и господин Аасзон, выставив наружу бледные пальцы правой руки, небрежно мазанул ими по валидатору[2], который держал подбежавший коммандос в пятнистом. То, что увидел солдат на дисплее приборчика, видимо, совершенно его удовлетворило, и он махнул рукой кому-то, кто прятался внутри бетонной глыбы поста. Шлагбаум пополз вверх, и тут Маркашев увидел, что сделан он из стальной двутавровой балки, которая, пожалуй, выдержала бы и наезд небольшого танка. «Если бы он сюда добрался», – подумал генерал, поглядывая на амбразуры в бетоне, за которыми могло скрываться все, что угодно, вплоть до молекулярного аннигилятора – коли такой существовал на белом свете, то ему как раз здесь и было место. «Уж не в тюрьму ли меня везут», – мелькнула у Маркашева шальная мысль, но Аасзон, словно прочтя ее, поспешил успокоить гостя:

– Мы подъезжаем к Вашей временной резиденции, господин Генерал-Президент. Это загородный дом Его Превосходительства Генерал-Протектора. Господин Емануил бен Давид надеется, что Вам здесь понравится.

И улыбнулся самой дипломатичной из своих улыбок, как будто и не было взаимных угроз лишь пару минут назад.

Но, несмотря на улыбку второго секретаря, Маркашов оглядел усадьбу Емануила (впрочем, так он оглядывал все места, куда его заносила судьба), как место возможной битвы: низкое и длинное одноэтажное здание с огромными тонированными окнами и плоской восточной крышей, подъездную дорогу (выезд с территории усадьбы был, видимо, где-то с другой стороны дома, и наверняка, как и въезд, перекрыт блокпостом), редкие кустики какой-то экзотической породы, цветники, накрытые веером блестящей на солнце воды из вездесущих брызгалок. Радоваться было нечему: одному здесь не продержаться и пяти минут, а три офицера связи, сопровождавшие генерала в поездке, тащились где-то сзади в минивэне с вещами.

– Пожалуйста, отдыхайте, господин Генерал-Президент, ни о чем не беспокойтесь. Мы проследим, чтобы с Вашими вещами и свитой все было в порядке. Смею напомнить, прием у господина Емануила в девятнадцать ноль-ноль. – Лицо Аасзона прорезала вежливая улыбка, доказывавшая, что у него отличный дантист. Вот только верхние клыки были чуть длиннее, чем надо.

* * *

Миллионная толпа, буйным морем в прилив, билась о подножие холма, а в высоте, словно крейсер, плывущий по небу, возносил к своему б-гу длинные и острые как антенны шпили бело-золотой дом, восставший из праха во второй раз. Раскрыты были Златые врата, сияла над ними гигантская ветвь винограда из чистого золота, стояли внутри медное море и остророгие жертвенники, золотой стол с золотыми хлебами и золотой семисвечник – подношение добрых людей, не пожалевших ничего ради Того, чье имя нельзя произносить. Прекрасная храмовая завеса (как говорили знающие люди – обретенная после многовекового пленения у свиноедов, и на глазах потрясенных свидетелей, достойных всяческого доверия, чудесно соединившаяся воедино из двух половинок, – на которые была разодрана гоями, желающими во что бы то ни стало доказать правдивость своих писаний, – в момент рождения великого господина Емануила бен Давида), да! эта прекрасная древняя завеса вновь на своем месте в святая святых! И Третий Храм стал прекрасней Храма царя Ирода ровно настолько, насколько тот был прекрасней Храма царя Соломона!

Так говорили в толпе, и шум ее был сродни шуму моря, нарастающему перед бурей. Вся долина Кедрона от подошвы Елеонской горы до стены, над которой возвышался великолепный в своем величии притвор Соломона, от долины Енном до Гефсиманского сада, была заполнена людьми, пришедшими увидать исполнение пророчеств: как цари и владыки земные придут поклониться сыну Давидову и сынам Израилевым[3]. Для этих царей, владык и жрецов в бескрайней толпе остался узкий проход, по которому язычники пешком должны пройти в свой двор и поклониться великому и могущественному господину земли, владыке вселенной, долгожданному мессии, который принес всем народам мир и безопасность на тысячу лет – Емануилу бен Давиду.

Когда на старой Иерихонской дороге показалась процессия гостей Генерал-Протектора Великого Израиля («Да что там юлить, – усмехнулся невесело Маркашов, бредущий в конце этой самой процессии и страдая от головной боли после вчерашнего приема, – владыки 90 % обитаемого пространства планеты!»), все эти президенты, генералы, патриархи, цари и прочие власть имущие – толпа взорвалась ликующим воплем. Вокруг бесновались тысячи лиц: белых и желтых, черных и красных, потных, перекошенных в оргазме восторга, ненависти, презрения к жалким гоям, притащившимся вымаливать милость у воссевшего на Сионе иудейского царя царей. Толпа выла и смеялась, кто-то упал на землю, катаясь в пыли и раздирая когтями одежду на груди, задние подпрыгивали, дабы увидеть все своими глазами и рассказать внукам об этом великом дне в Израиле.

«Гости» ошеломленно брели по своему коридору позора, которого никак не ожидали после вчерашнего пышного приема у гостеприимного хозяина. Их парадные мундиры, шелковые рясы, белоснежные бурнусы и черные смокинги ценой в сотни тысяч сиклей, сшитые на заказ по такому случаю, линяли на глазах, теряли форму, превращались в рубище нищих. Золото и бриллианты орденов тускнели и обращались в прах. Сник гордый взор, оплыли холеные щеки, спутались бороды. Пыль унижения покрыла потные лица. К Золотым воротам подошли люди, в чьих глазах отныне поселились лишь отчаянье, страх и покорность.

Они прошли не более километра, они страдали не больше пятнадцати минут (гораздо меньше, чем многие из тех, кого они обрекли на смерть), их никто и пальцем не тронул – но они были мертвы. Заплетающейся походкой зомби вошли они в Золотые врата, и, повинуясь безмолвным жестам караула, свернули налево. Мимо Красных ворот, вдоль притвора Соломона, проковыляли они скорбной колонной в южную часть двора язычников и рухнули – уже без порядка – на приготовленные стулья. Солнце стояло в зените, солнце палило, но никто из них не решился покрыть свою голову. Горло у всех пересохло, как Евфрат в пустыне, над которой только вчера пролетал Маркашов, но никто не просил воды. Лишь один, в архиерейской шапке, давно, еще на подходе к толпе, сунувший в рот кусок бабль-гумма[4],