– Это почему?

– Потому что это, типа, неправильно. Это точно, по науке. Мне одна моя знакомая, психотерапевт, сказала, что такой метод мастурбации у них считается непродуктивным.

– То есть психотерапевты под душем не мастурбируют?

– Во всяком случае, нам они это не рекомендуют.

– Что ж, им виднее.

Она ищуще обернулась.

– Я вчера тебе пейджер достала. У Ирины оказался новый, она им даже не пользовалась. Она себе купила, а ей на следующий день на работе выдали. А, вон он.

Живо встав с его колен, мягкой, чуть покачивающейся походкой она пересекла комнату и, взяв с тумбочки коробочку, вернулась к нему на колени.

– Даже еще в пленке… Ты ведь сейчас поедешь? Вот. Сейчас совместно лишим его девственности.

Впечатленный, он крутанул головой.

– Совместно лишить девственности пейджер – это уже какое-то особо злостное извращение.

Она согласно кивнула.

– И сейчас мы ему предадимся.

Повозившись с кнопками, она дождалась пискнувшего сигнала.

– Вот так. Запомнил?

Он кивнул.

– Ну вот, я тебе вызвала.

С застенчиво-уклончивой улыбкой она взглянула на него.

– Мы совершили групповое изнасилование пейджера.

– Что-то удовлетворения особого не чувствую.

– Это придет позже.

– Надеюсь.

Она оглянулась на стенные часы.

– Я скоро на работу. Так что занимай ванную быстрее.

Одевшись и приведя себя в порядок, через пять минут он вышел в коридор. Вновь пройдя тусклым путем к входной двери, мгновенье повозившись с незнакомым замком, он вышел на лестницу. Отсекающе лязгнула дверь; слушая свои шаги в гулком каменном пространстве, он спустился вниз. Машина ждала у подъезда; назвав адрес шоферу, он смотрел, как тянется мимо окна, ускоряясь и ускоряясь, под конец замельтешив черными окнами и подъездами, казавшийся бесконечным длинный дом. Дом оборвался, замелькали изломанным частоколом голые стволы и ветви высохшего скверика, машина повернула, потянулись переулки, место редких светящихся окошек заступили глухие черные стены без единого проблеска, дальний свет ощупывал пустую дорогу впереди.

Под теплым ветерком из щели приспущенного стекла он смотрел на пляшущие впереди световые конусы. Снова ощущая себя в пустоте, не заполненной ни Алей, ни документами, стремясь не дать воспоминаниям вновь заползти в него, он вспоминал то, что только что прочел в бумагах. В общем-то, грош цена всем этим документам, подумал он. Третий слепок с реальных событий, «журналистское расследование», тени на стене Платоновской пещеры. Бог знает почему, но углубленное изучение вопроса всегда приводит к тому, что реальная ситуация оказывается в точности противоположной той, что существует во всеобщем мнении, – да иначе и быть не может, когда составленные случайными людьми документы напоминают попытку паралитика описать Олимпийские игры. Документы мне не помогут, нужны свидетельства, нужны мнения, мысли, впечатления тех, кто хотя бы издали, хотя бы косвенно наблюдал то, что происходило на этом заводе. Единственная удача во всем этом – это то, что есть те два человека – если, конечно, они окажутся на месте и захотят со мной разговаривать.

Начальник отдела режима. Это именно тот, кто сейчас мне нужен. Такие люди обычно в курсе всего, они не пренебрегают мелочами, они в курсе всех слухов и сплетен, отставные комитетчики, они тянутся к информации, потому что по привычке помнят, что именно она дает власть над людьми, не может быть, чтобы он не знал ничего о случившемся, наверняка он что-то видел, что-то наблюдал, возможно, даже что-то понял, только он может сказать что-то серьезное. И тут промашки не должно быть. Хочешь не хочешь, а придется сразу взять верный тон, придется понравиться ему – если этого не произойдет, если я не налажу с ним контакт, он не только замкнется сейчас, но и в следующий раз может уклониться от встречи. Придется быть чертовски убедительным – он может оказаться зачерствевшим старым служакой или косящим под простачка неприметным типом себе на уме, в духе Швейка, в цель придется попадать с первого раза – однажды составив мнение о человеке, такие люди редко его меняют. Иначе – все, иначе никакая Гекуба мне не поможет.

Машина вдруг резко остановилась.

– Дальше не поеду, – сказал водитель.

– А что случилось? – спросил Вадим.

– Выходили б вы скорее, – сказал водитель, – не видите, какой район.

– А какой? – спросил Вадим.

Водитель без особого дружелюбия покосился на него.

– Приезжий, что ли?

– Ну, сюда, во всяком случае, с вами приехал.

– Какой, какой… Мертвый парк.

Вадим посмотрел в сторону мутно видневшегося впереди древесного массива.

– В смысле? Там что, мертвецы бродят?

– Не знаю я, кто там бродит, – сказал водитель, – а за парком точно кто угодно шляться может. И через парк не поеду – бог знает чего на дорогу подбросят – шину проколет, потом вылезай отсюда.

– А улица Стаханова где?

– Сразу за парком начинается. Там ему памятник стоит – увидите.

– Понятно, – сказал Вадим. – Так мне что, по дороге идти?

Водитель как-то странно посмотрел на него.

– Лучше по пешеходной дорожке идите, – сказал он. – Там даже кое-где фонари есть.

Вадим посмотрел в сторону парка.

– Правее, – сказал водитель. – Там, где тумба поваленная.

Рассчитавшись, Вадим вышел из машины.

За спиной поспешно взвизгнули тормоза разворачивавшегося автомобиля, послышался быстро удалявшийся рокот. Свернув с дороги, по осколкам битого кирпича через хрустевший под ногами засохший мусор он вышел на дорожку; между двумя изображавшими цветочные чаши гипсовыми тумбами, одна из которых и вправду была повалена, он вошел в парк.

Изгибающаяся дорожка уходила во мрак, отдаленный фонарь подсвечивал голые стволы и переплетение острых веток. Пройдя сотню шагов, он оглянулся – того разрыва между деревьями, через который он вошел, уже не было во тьме, впереди все так же тянулась дорожка. Стволы уходили вверх, в черноту, черные ветки были неподвижны, стояла абсолютная тишина. Беззвучно, временами слыша шорох ссыпающегося песка под ногами, он дошел до покосившегося облупленного фонаря; чуть склонившись над дорожкой, еле слышно потрескивая, он освещал белый ссохшийся песок. Оставив его за спиной, он пошел дальше по дорожке, вновь углубляясь во тьму; дорога сузилась, нависающие во тьме ветки сомкнулись где-то в вышине над головой; без движения воздуха, без шелеста и шорохов, в безмолвии и неподвижности черная древесная сушь расстилалась справа и слева. Охватывающая и всепроникающая, силой заползающего в душу ощущения полной остановленности, равнодушия и покоя, конца мира, навеки погибшим королевством она, казалось, гасила и замедляла чувства. Темный мертвый мир. Тесно расставленные во тьме стволы, которые, казалось, умерли миллион лет назад и так же вечно будут стоять в угольном сумраке, зыбкий, никуда не ведущий серый просвет среди веток, темные лунные поляны без луны, загадочное, почти приятное ощущение ненужности всякого движения – зачем куда-то идти, когда ты уже пришел, – не смерть, а то, что наступает после смерти, глухое и бесконечное, обступало со всех сторон. Невольно сбавив шаг, чувствуя, что исчезает время, безошибочно, каким-то инстинктом ощущая, что он – единственный человек в этом мертвом пространстве, Вадим наконец остановился. Смерть. Изломанная древесная вязь чернела над ним. Рассматривая ее, повернув голову, он вдруг замер, почти вздрогнув – в вышине, в расщелине вертикальных голых ветвей, на фоне темно-серой массы, заменявшей небо, он увидел сплетенное из веток гнездо. Полукруглое и прочное, плотно, веточка к веточке подогнанное, наверно, воронье, казавшееся странным и немыслимым среди обступавшей его обездвиженной нежити, оно отчетливо виднелось, окруженное сплетением ветвей. Что-то неясное, размытое было во всем этом, ветки, торчавшие сверху и снизу, накладывались, сливаясь с картиной, Вадим присмотрелся – среди нагромождения черных пятен и штрихов ему показалось, что он видит саму ворону. Смазанная непонятная картинка, то ли контур вороны, то ли причудливое переплетение сучков. Есть она или нет, но как-то странно она сидит, подумал он, окаменела она, что ли. И тут по острому абрису клюва, по быстрому движению дернувшейся головы он вдруг увидел, что ворона жива. Обеспокоенно задвигавшись, перейдя из одного конца гнезда в другой, секундно нырнув вглубь гнезда, она тут же выпрямилась, над краем гнезда вновь стала видна ее простецкая башка с клювом. Здесь, среди полной черноты, среди казавшегося вечным мрака, она жила своей, не прекращавшейся, лишь ей одной известной и понятной жизнью, здесь, на дне корзины, скорее всего, были ее птенцы, здесь где-то среди мертвой темени летал ее муж, выискивая бог весть где затаившихся червячков – с трудом отведя взгляд, Вадим передернул плечами, как от озноба, ощущение того, что он не видит, не понимает всей полноты и тайной сложности прячущегося и происходящего тут, охватило его; медленно повернувшись, пытаясь понять собственное беспокойство, он вновь зашагал по сухому песку. Что-то большее, чем просто явление живого существа среди мертвого мира, было в том, что он увидел, Вадим поежился, видимость, пробормотал он, всего лишь видимость, не успев додумать это, краем глаза уловив слабый отблеск света впереди, он поднял голову – тусклый фонарь с разбитым стеклом показался вдали. Прибавив шагу, метров через двести он вышел из парка.