С удивлением протягиваю ему медальон. Он кладет его на ладонь, стучит по крышке ногтем, что-то поворачивает. И вдруг медальон открывается, и я с ужасом вижу, что из него выпадает листок бумаги. Я сразу вижу, что бумага старая — плотная и кремового цвета; не такая гладкая и белая, как те рулоны, которые выходят из наших портов и скрайбов.

Дедушка бережно и аккуратно разворачивает листок. Я стараюсь не рассматривать пристально: а вдруг он не хочет, чтобы я видела, но и беглого взгляда достаточно, чтобы понять, что и слова на бумаге напечатаны давно. Таким шрифтом сейчас не пользуются; буквы мелкие, темные и жмутся друг к другу.

Его пальцы дрожат; то ли из-за близкого конца жизни, то ли от того, что он держит в руке, — не знаю. Хотелось бы помочь ему, но чувствую: это он должен сделать сам.

Он быстро прочитывает текст и закрывает глаза. Лицо выражает глубину охвативших его чувств, которой я не в состоянии постичь.

Затем он открывает свои яркие, прекрасные глаза и смотрит прямо на меня, пока его пальцы снова складывают листок бумаги.

— Кассия, это тебе. Это даже более драгоценно, чем медальон.

— Но ведь это так... — я запинаюсь, прежде чем произношу слово «опасно».

Наше время истекло. Из холла доносятся голоса родителей и брата. Дедушка с любовью смотрит на меня и протягивает листок. Вызов, приношение, дар. Через секунду я принимаю его. Мои пальцы сжимают листок, он отпускает его.

Затем дед возвращает медальон, я укладываю внутрь сложенный листок и захлопываю крышку. Дедушка наклоняется ко мне.

— Кассия, — шепчет он, — я даю тебе то, чего ты пока еще понять не можешь. Но, я думаю, придет время, и ты поймешь. Именно ты скорее, чем остальные. И помни: это нормально — искать ответы.

Он держится долго. За час до полуночи, когда глубокая сине-черная ночь глядит в окно, он останавливает взгляд на каждом из нас по очереди и говорит самые лучшие слова, которые когда-либо сопутствовали последней минуте жизни: «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя».

И каждый из нас отвечает ему теми же словами. И каждый из нас это чувствует. И он улыбается. Откидывается на подушки и закрывает глаза.

Все в нем было гармонично. Он прожил хорошую жизнь и закончил ее так, как было положено, и точно в назначенный час. Когда он умирает, я держу его руку.

— Ни одного нового фильма, — жалуется Сера, девочка из нашей компании. — Уже два месяца ничего нового.

Опять субботний вечер, и те же разговоры, что и на прошлой неделе.

— И все-таки это лучше, чем два других варианта, — говорит Эми. — Разве нет?

Она смотрит на меня, ожидая, что я скажу. Я киваю. Как всегда, наш выбор ограничен тремя возможностями: игровой центр, кино, музыка. Еще неделя не прошла с тех пор, как умер дедушка, и я чувствую себя странно. Он ушел, и теперь я знаю, что в моем медальоне — запретные слова. Это странно — знать то, чего не знают другие, и иметь то, чего иметь не следует.

— Итак, Кассия подает голос за фильм, — продолжает Эми, беря на себя роль председателя. Она наматывает прядь темных волос на палец и смотрит на Ксандера. — Что скажешь ты?

Я уверена, что Ксандер снова захочет пойти в игровой центр, но этого не хочу я. Наш последний поход туда был для меня не слишком-то удачным: я наступила на таблетки и имела беседу с чиновницей. Ксандер читает мои мысли.

— В этом нет твоей вины, — говорит он. — Не ты их потеряла. И они тебя ни в чем не обвиняют.

— Я знаю. Но все-таки...

Мы не обсуждаем всерьез возможности пойти и послушать музыку. Никто из молодежи не горит желанием сидеть в зале и слушать сто разрешенных песен, спетых где-то в другом месте и даже совсем в другое время. Никогда не слышала, чтобы кого-то распределяли на работу, связанную с музыкой. Может быть, в этом есть смысл. Может быть, песня должна быть спета один раз, записана, а потом ее можно распространять в записи.

— Нет, давайте все-таки пойдем и посмотрим фильм, — говорит Ксандер. — Знаете, тот, о нашем Обществе. Там еще есть виды, снятые с самолета.

— Я его вообще еще не видел, — раздается позади меня голос Кая Макхэма.

Кай. Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Наши взгляды встречаются в первый раз с того вечера, когда я наступила на таблетки. Я его вообще с тех пор не видела. То есть не видела лично. Но всю неделю его лицо возникало в моем сознании таким, каким оно появилось тогда на экране, удивив меня своей ясностью. А потом вдруг исчезло, и я осталась в полном смятении. Не понимаю почему, думала о нем всю неделю и не могла просто двигаться дальше.

Может быть, на меня так повлияли последние слова дедушки. О том, что сомневаться — это нормально. Правда, я думаю, он не имел в виду Кая. Мне кажется, он имел в виду нечто большее. Поэзию, например.

— Тогда решено, — говорит Сара. — Пойдем и посмотрим его все вместе.

— Как ты мог пропустить такой фильм? — задает законный вопрос Пайпер, потому что мы смотрим все новые фильмы. Этот шел уже несколько месяцев, и у Кая была масса возможностей посмотреть его. — Разве ты не пошел тогда на него вместе с нами?

— Нет, — отвечает Кай. — Наверно, я тогда допоздна работал.

Он говорит тихо и спокойно, но в его голосе сейчас, да и всегда звучит какая-то более глубокая и значительная нота. И тембр его голоса отличается от большинства голосов, которые я слышу. Потом об этом голосе забываешь до тех пор, пока не услышишь его снова. О да. В этом голосе музыка.

Все замолкают, как это бывает всегда, когда Кай упоминает о своей работе. Мы просто не знаем, что ему сказать, когда он говорит о ней. Я знаю, что он, вероятно, не был удивлен, когда его послали на работу в центр распределения питания. Он всегда знал о своем статусе «Отклонение от нормы». Он хранит свои секреты гораздо дольше, чем я свои.

Но Общество желает, чтобы он хранил свою тайну. Не знаю, что бы они сделали, если бы узнали о моей.

Кай снова переводит взгляд с Пайпер на меня, и я вдруг понимаю, что ошибалась относительно цвета его глаз. Я думала, они карие, а теперь вижу, что темно-синие, похожие цветом на его одежду. Синий — самый распространенный цвет глаз в нашей Провинции Ориа, но его глаза чем-то отличаются от других, и я еще не знаю, чем именно. Более глубокие? Я думаю: что он видит, когда вот так смотрит на меня? Если он кажется мне таким глубоким, не кажусь ли я ему поверхностной, пустой и понятной?

«Хотелось бы мне иметь микрокарту Кая, — думаю я. — Может быть, вместо микрокарты Ксандера, о котором я и так все знаю, попросить другую?» Эта мысль вызывает у меня улыбку.

Кай все еще смотрит на меня. Может быть, он хочет спросить, о чем я думаю? Но он, конечно, не спрашивает. Задавать вопросы — не его метод. Он человек из Отдаленных провинций со статусом «Отклонение от нормы», и все же ему удалось прижиться среди нас. Его метод — наблюдать.