— Да нету их у нас, барин.

— Как это нету? Куда дели?

— Денежки-то в костеле. В приходском ларце с пожертвованиями, что возле святой водички помещается.

— Вруньи!

— Господом богом!.. — закрестились сестры, обидевшись, что им не верят.

— А вам известно, что за такое бывает?

Двойняшки Розочки ничего не ответили. Только низко склонили головы. Им было стыдно за этого полицейского петуха, который не мог понять, что, забрав деньги, предназначенные для танка, они следовали пятой заповеди божьей «Не убий». Стало быть, нет такой кары земной, которая бы страшила их. Главная мечта их жизни — стать мученицами за святую католическую веру и невинных братцев.

— Чего молчите? Оглохли вы, что ли, черт бы вас взял?! — разорался Мешкяле.

— Хуже смерти не будет, — ответили сестры-единомышленницы и, вспомнив вчерашнюю героиню, скрестили руки на груди. — Господи, не завидуй нашему счастью.

Мешкяле опустил руки.

— Идиотизм! Везите меня побыстрей на станцию, — прошипел господин Бутвинскис, бросаясь к двери.

Кукучяйским господам не удалось уговорить господина Бутвинскиса остаться. Поэтому господин Чернюс на скорую руку собрал триста литов, которые опустила в карман вместе с затяжным поцелуем его жена, грудастая Юзефа, и повез гостя на станцию. Однако перед корчмой их остановил Горбунок с Зигмасом да стаей детворы и попросил господина Бутвинскиса вернуть ему клык, что вчера остался у него в мягком месте, или откупиться серебряными литами, потому что это был его любимый зуб. Этим клыком сапожник мог проволоку перекусить... Когда Бутвинскис и Чернюс стали грозить им тюрьмой, они издали на гармониках да свирели поросячий визг и голосами нищих стали передразнивать вчерашнюю речь гостя:

Когда Бутвинскис танк нам купит,

Железный танк для храбрецов,

Проклюнется из кучки пушка

И высидит петух яйцо.

Яйцо Бутвинскис в пушку вставит,

А пушку ту на танк поставит,

По Вильнюсу ударит он с опушки,

Лишь скорлупа посыплется из пушки.

Вильнюс нашим будет, будет! —

Таков полякам наш ответ.

Тот день никто уж не забудет,

И станет весело в Литве!

— Полиция! Где ваша полиция? — позеленев, верещал господин Бутвинскис.

— А на что тебе полиция? — спросил доброволец Кратулис. — Или ты забыл, барин, что в Литве свобода слова?

— Кто этот краснобай?!

Доброволец и бедняк

Да беспаспортный босяк, —

вопил Горбунок. — Полезай с саней, Бутвинскис, с народом познакомься!

— Негодяй! Изменник родины!

Твоя родина — в кармане,

Наша родина — в стакане! —

все больше свирепел Горбунок и звал господина Бутвинскиса в корчму, обещая там ему объяснить, что такое родина да что — народ, кто уродина да кто — урод.

— Анархия, господин Чернюс! Анархия! — лепетал Бутвинскис, съежившись в санях.

— Да иди ты вместе со всеми шаулисами хоть в епархию! — раззадорившись, кричал Горбунок. — Попроси у епископа умишка, помолись за нас, горбатых...

За всех горбатых, —

И тут, и там...

Пускай Бутвинскис

Идет к чертям! —

затянул Зигмас.

Напалис первым запустил в гостя снежком. А за Напалисом — все дети босяков с громким криком: «ура»...

Когда Чернюс кое-как кнутом проложил дорогу саням, все босяки во главе с Горбунком отправились в корчму, чтобы спрыснуть проводы господина Бутвинскиса. Побросав последние центы в шапку добровольца Кратулиса, купили в складчину бутылочку, сполоснули горечь и слушали гимн, который Горбунок сложил по случаю юбилея независимости с печальным припевом:

О, Литва, отчизна наша,[5]

Ты — не наша, ты — не наша.

Чем дальше пели Горбунок с Зигмасом, тем больше нравилась песня слушателям, тем громче гремел смех в корчме. Один только доброволец Кратулис плакал в углу. То ли независимую Литву жалел, то ли свою бабу Милюте, которая, родив семнадцатого сына — Напалиса, оставила его навеки. А может, своих детей, которые, рассыпавшись батраками по белу свету, забыли дорогу домой?

8

После проводов Бутвинскиса Анастазас пустил слух, что всех босяков во главе с Горбунком скоро отправят в лагерь принудительных работ в Димитравас, сестер Розочек — в желтый дом в Калварию, а Зигмаса с Напалисом — в детскую колонию в Калнаберже. Мешкяле, дескать, уже и соответствующий протокол отвез начальнику уезда Страйжису. Нужна только его санкция.

— Ох, выйдет им боком! Ой, выйдет! Бутвинскис — это тебе не Синяя борода!

Ждал кукучяйский люд, ждал исполнения угроз Анастазаса и дождался... заговенья.

С самого утра запахло в городке квасом из хлебных корочек да блинами. Погода выдалась как по заказу. Ночью шел снег, утром подморозило. Крестьяне, усадив детей в сани, со звоном бубенцов носились по дорогам. А приплод босяков веселился на озере Дригайле. Напалис привязал санки к санкам, прикрепил их к коловороту и до тех пор крутил, пока все дети не попадали с санок. Одного разика не хватило. Пришлось второй, третий, четвертый заход делать. Когда не осталось ни одного мальца с нерасквашенным носом, уступил коловорот подпаскам да батрачатам. Те тоже потели, визжали, пускали друг другу кровь из носу и были счастливы.

Под вечер пришли на озеро парни и девки. Стали и они, усевшись попарно на летящие саночки, баловаться, близкую весну возвещая, по-журавлиному курлыкать да токовать по-тетеревиному. Радость хлестала через край, и даже пожилые бабы сюда сбежались, чтоб вспомнить свои молодые деньки.

У одного только Алексюса Тарулиса настроение насмарку. Из Цегельне на озеро явился его закадычный друг и старая любовь Стасе — Пятрас Летулис, которого всю осень и всю зиму не было в Кукучяй. Одного его взгляда хватило, чтобы Стасе перестала на него дуться. Задрожала, будто осиновый листочек. Одурев от счастья, не знала, держаться ли при Алексюсе или сразу кидаться на шею Пятрасу. А языкастым бабам только и подавай такое. Пристали к Пятрасу с расспросами,