– Петрович, родимый, лихом не поминай!

– Тише-тише, малохольненькая моя, – хлопает по спине. – Давай скорее. Ноги в руки и мотайте отсель. Кашалоты вернулись. Распекли их. Злющие!

– И ты один! Против кашалотов!

Не позволю! У меня на этих проглот давний зуб. А за Петровича-то рвать буду. Вспомню всё, чему Гиль учил. В конце концов, всегда можно добить сидухой!

– Извини, толстый, – говорю. – Эта война – моя.

А они гогочут: и толстый и Петрович.

– Давай отсель, воительница. Справлюсь как-нить, не привыкать старому.

И толкает от себя легко. К толстому. Типа, забирай, уводи.

– Шумских-то тебя приметил. Мечется там, как тигр в клетке. Твердит: какой экземпляр! Не собирался он тебя отпускать. Так что – мотай, малохольненькая. Радуйся, что друзья есть…

Последнее уже едва слышу, потому что запирает за нами дверь. И тут толстый сильнее жмёт мою руку и к колымаге тащит.

Эта – ого-го! Не такая, как та, на которой везли. Лоснится вся, что спелый баклажан, такая же длинная и округлая. Красота!

– Дамы вперёд, – вежливо говорит толстый.

Я-то дама, гы. Но в нутро колымаги лезу.

Ух! Как тут классно! Тепло. Сажусь, и кресло будто обнимает. Так бы и жил.

Мой спаситель, пыхтя, плюхается рядом. И к нам, с переднего сидения оборачивается парень. Ничё такой, только зеньки шалые, горят. И патлы дыборем, белые.

– А ты не врал, Филка, она реально клёвая!

– Некогда, Макс, гони.

И колымага рвёт с места.

Е-ху.

Баба Кора всегда тыкала, что во фразе – завтра будет лучше чем вчера – главное – завтра будет.

И теперь это чувствую. Всем туловищем. Завтра будет. И будут все. Всё-таки я везучая.

– Филка, – вовремя приходит, как наш рулевой толстого назвал, – а тут есть, где это, – тяну за волосину, – сменить?

– Причёску, что ли?

Киваю. Вроде так, причёска.

– Знаешь, мне у Маши эта нравилась.

– Но ты сам вякнул же: ты не она.

– Эт точно, – как-то невесело соглашается толстый. – Совсем. И я, кстати, Фил, Филипп Маркович Пешкин, если что.

Не буду препираться, потому что мне хорошо.

– Вы все тут по три имени говорите?

– По три имени?

– Ну да, как ты сейчас. Меня тоже называли Марией Юрьевной Смирновой. Это очень длинно же!

Он жмёт плечами.

– Поэтому разрешаю звать Филом, – и суётся через меня вперёд. – Макс, у парикмахерской, где Алёнка моя, притормози.

– Ты уверен? А вдруг уже ищут?

– Поэтому и везу к Алёне. Она в такой дыре, что клиенты записавшиеся с трудом находят. И телефона там нет. И камер.

– Замётано, чувак.

Пялюсь в окно. Бегут и машут ветками деревья. Уже все жёлтые. Ненавижу осень, тошнит от желтизны и кости ноют на дождь. Кое-где из-за деревьев высовываются дома. Здесь они похожи на фиф, что вышли к дороге на караван поглазеть. Такие ровненькие все, что писец просто. И цветы. И оградки.

И когда врубаюсь, что к чему, куда девается вся хорошесть у меня внутри. Только злобное – вот же гады! – и остаётся. Потому что так! Они тут жируют. Особенно некоторые – кошусь на кой-кого. Сидит, рожа довольная. Пузо выкатил! А наши там загибаются в холщинах. Где любой ветер-дождь – и всё! Приехали! Колымаги у наших убитые. Грохочут так, что земля дрожит. Танцы с бубном пляшешь возле синтезатора, чтобы ещё чуток протянул, чтобы жрать было.

А тут!

Но мы доберёмся сюда. Ух, доберёмся!

И я им припомню! Тем, кто меня, правильную, кинул в мир покорёженных.

Лично порешу каждого грёбанного спящего и их приблудников. Зуб даю!

Колымага тормозит.

– Прибыли, – доносится с первого сидения, – дальше сами.

Фил выползает, пожимает руку Максу, а я вылезаю сама. Макс лыбится мне и показывает палец вверх.

– Очень клёвая чика, братуха. И как только запала на тебя?

Фил фыркает.

«Баклажан» Макса уносится – шурх и нету! Быстрый, тихий. Гилю бы такой! Нас бы с Тотошкой и бабу Кору возил.

И снова накатывает тёплое, потому что про своих. Надо тут всё разнюхать, но осторожно, и валить. Валить к ним. Поднимать всех. Теперь знаю, куда. Хорошо, что толстый Фил со мной. Будет проще.

И лишь теперь оглядываюсь. Дома – высокие опять, но не до неба. Однообразные, серые, как коробки. И дерево возле нас – голое уже и в печали. Окраина. Они всегда выглядят так. Только у нас ещё и с Разрухами.

– Пойдём, – Фил ныряет в подвал. Иду следом. Ступени крутые. А видно-то не ахти, хотя день. Но я в Подземельях Шильды жила, как кошка зоркая.

А Фил спотыкается, чертыхается. Смешной. Трудно такого считать врагом.

Свет в помещении яркий. По зенькам хрясь, взываю и сажусь на пол. Фил подбегает, тянет вверх:

– Ты в порядке?

– Вроде, – отпускает, поэтому встаю. И вижу юницу. Она толста. Похожа на Фила, нос курносый, кругом веснушки. И какая-то прифигевшая. Стоит, резалки вниз, в фартуке.

– Фиииииииил, – выдаёт она, – это и есть Маша?

– Почти.

– Ну ты дал! Никогда бы не поверила. Да она же – супер-модель!

Фил лыбится, но грустно.

– Есть немного.

– Немного! Да ты зажрался, родной! – толстая с резалками обходит меня. Цепляю её краем зеньки, слежу. Тодор, сама видела, такими резалками уши коцает, если что не по его. За свои уши постою. Ещё как! Просто не дам! Но юница, кажется, не собирается резать меня. Кивает, смотрит добро. – Не обижайся на него, он офигел от такого счастья просто. Ты просто бест!

– И ты ничего, только кругловата слегка.

Юница не обижается. Ржёт.

– Иди, – говорит, – сюда. В кресло садись.

Резалки она кладёт. Поэтому подхожу, сажусь.

– Фил, идиот! – орёт она на толстого. – Чего стал? Гони домой. Одежду ей принеси. Не будет же она в этом, – цапает ворот моей хламиды, трясёт, – по городу рассекать.

– Ой, точно! – Фил бьёт себя ладонью в лоб и чешет к выходу.

А она закатывает зеньки и говорит:

– Мужики! – и виснет надо мной: – А меня Алёной зовут. Сестра его, Фила.

– А, это хорошо. Он мне помог. Я – Юдифь.

– Ты же Машей была, вроде?

Смотрю на себя в большую отражалку и думаю: видимо, эта Маша на меня похожа. Здесь в этой комнатке – чистой, светлой, пахучей приятно, много отражалок. Они красивые. И в каждой я. Тоже красивая. Раньше меня это бесило. Даже пыталась себя пару раз попортить, но то Гиль, то баба Кора замечали, и влетало. Но сейчас почему-то мне хорошо оттого, что красивая. Лыблюсь – себе в отражении и Алёне заодно.