праздник до конца. Во всяком случае, помогать им я не собираюсь. Скрестив руки на груди, я откидываюсь на спинку стула. Лив откашливается, очевидно готовясь что-то сказать, но умение решать конфликты никогда не входило в число ее достоинств, и я отрицательно мотаю головой: не надо, пусть разбираются сами!

В конце концов положение спасает Агнар: он подходит к столу, завершив компьютерную игру, которой был занят весь последний час; из-за наушников он ничего не слышал, и, не замечая, как изменилось общее настроение — в этом он похож на Олафа, — Агнар спрашивает, скоро ли мы будем есть торт.

— Да! Самое время для торта, — отвечает мама с преувеличенной решимостью, встает и уносит тарелки на кухню.

Агнар занимает свое место рядом с папой, который кладет руку на спинку его стула, и до конца вечера они с мамой цепляются за Агнара как за спасательный круг.

Я просыпаюсь от спазмов внизу живота, боль пронзает правую сторону моего тела. До тридцати с лишним лет у меня не было болей при месячных, и в первый раз я подумала, что это аппендицит. Среди ночи позвонила в дежурную клинику, меня соединили с участливым доктором, который после нескольких вопросов определил, что это менструальное недомогание. Я так смутилась, что хотела тут же повесить трубку, но у доктора, очевидно, было время поговорить, и он спросил, повторяются ли такие же интенсивные боли каждый месяц. Я ответила, что до сих пор мне не приходилось звонить в больницу по этому поводу, и попыталась рассмеяться, но он сказал, что все может оказаться серьезным, многие женщины испытывают такую острую боль, что не в состоянии работать. Когда он задал вопрос о детях и я ответила «нет», он объяснил, что нерожавшие женщины старше тридцати часто сталкиваются с усилением болевых ощущений. Я поблагодарила его за помощь и больше не думала об этом, но за последний год боль превратилась в еще одно напоминание о том, что я слишком долго откладывала, полагая, что это никуда не денется, о том, какую идиотскую, беззаботную жизнь я вела, и поэтому я воспринимаю боль как заслуженное наказание.

Я встаю, иду в ванную, глотаю две таблетки парацетамола и включаю душ, направляя теплые струи воды на живот мелкими круговыми движениями. Прислоняюсь к кафельной плитке и плачу — обо всем сразу. «Ужин точно в типичном скандинавском нуаре», — подытожил со смехом Симен, когда мы легли. Я кивнула. «Не хватало только разоблачений, — сказала я. — Если не считать того, что мама и папа оказались стариками, внушившими себе, будто жизнь способна еще что-то им предложить, и готовыми принести в жертву всю семью, чтобы найти себя». — «А может, разоблачения еще впереди, — предположил Симен. — Мы же не знаем, что там у них произошло». — «Да ничего там не происходило», — отрезала я, абсолютно уверенная, что ничего не случилось, просто они то рассуждают о пенсии, то упорно отказываются признавать свой возраст.

Мама вышла на пенсию в шестьдесят семь, она работала редактором в издательстве и, как говорила сама, пожалела о своем решении четыре дня спустя; словно это зависело от нее — стареть или нет. Она по-прежнему их консультирует, да еще нескольких авторов, которые не хотят ее отпускать, она часто упоминает об этом с плохо скрываемой гордостью, но, очевидно, так и есть: увлеченные своим творчеством писатели по-прежнему звонят маме в любое время. Однако сейчас, под душем, мне приходит на ум, что у произошедшего, вероятно, есть какая-то причина, что у мамы попросту слишком много свободного времени, ей скучно и она ищет, чем бы его заполнить, а папы для этого недостаточно; ей не хватает подтверждения ее профессиональных качеств, признания и внимания, которые она получала на работе, и ни папа, ни все мы вместе не можем этого заменить. Меня внезапно осеняет: наверное, маме недостает чувства удовлетворения от работы и она стремится к жизни, в которой было бы больше смысла, чем в буднях обычной пенсионерки, папиной жены. Не исключено, два года назад я смогла бы понять маму, теперь же это выше моих сил: кажется необъяснимым, почти несправедливым, что она — с тремя детьми и двумя внуками — ощущает свою жизнь пустой. Это касается и папы, но мне трудно представить, чтобы идея о разводе исходила от него: папе есть чем заполнить свою жизнь. И даже с избытком, как, видно, считает мама, и я возвращаюсь к размышлениям о том, почему она была так озабочена его выходом на пенсию.

После ужина они оба легли спать — в одной комнате. Интересно, о чем они говорили, когда остались наедине, если, конечно, вообще что-либо сказали. Когда Агнар был уже не в силах сидеть за столом и Лив обнаружила — с преувеличенно разыгранным ужасом, — что он должен был лечь целых два часа назад, Агнара отправили спать, а затем разошлись и все остальные. Лив, по обыкновению, принялась за уборку, это ее главная тактика в любой трудной ситуации — убирать и твердо соблюдать обычный распорядок, в том числе время отхода Агнара ко сну. Это настолько важно для нее, что Лив становится просто одержимой, и мы с Хоконом часто подшучиваем над ней. Но не сегодня. Симен и Олаф помогали Лив убирать со стала, а мы с Хоконом не двинулись с места. Я еще больше злилась при мысли, что мама с папой просто встали и отправились спать, предоставив остальное нам, и мы вынуждены осмысливать принятое ими решение в их отсутствие. «Ты как, ничего?» — наконец спросила я Хо-кона. Я не знала, что еще сказать. Он тихо засмеялся и пожал плечами. Вернулись Олаф и Симен, и втроем они принялись обсуждать итальянскую премьер-лигу, а я пошла на кухню к Лив. Когда я увидела, как она стоит и рыдает над миской салата, невозможно было не рассмеяться. «Лив, что ты, не плачь», — шептала я, обняв ее за плечи.

Лив всегда зависела от родителей сильнее, чем я, от их признания и одобрения всего, что она делает, даже когда стала взрослой. Помню, она практически спрашивала позволения выйти замуж за Олафа, переживала и звонила мне каждый день, прежде чем решиться рассказать родителям, что они хотят обвенчаться в церкви, будто ничего хуже по отношению к маме с папой она сделать не могла. «Лив, — не выдержала я, — ты ведь делаешь это не для того, чтобы порадовать или огорчить маму с папой, это должно радовать только вас с Олафом». «Хотя потом может и огорчить», — добавила я, смеясь.