папин семидесятилетний юбилей. Все время нашего путешествия до этого дня я ощущала какие-то изменения в моем теле, что-то прикрепилось внутри меня и начало расти; груди болели, меня тошнило, тяга к кофе исчезла, и мне постоянно хотелось в туалет — я читала, что все эти симптомы проявляются в первые недели беременности. На этот раз я чувствовала себя совершенно уверенной, вероятно потому, что надо было убедить Симена, который начал падать духом, и сумела убедить себя. «Вот, потрогай, — говорила я, подставляя грудь его ладоням. — Чувствуешь, она стала больше, как бы набухла?» А потом я опускала его ладонь к низу живота, который уже два дня ободряюще мурлыкал.

Месяц за месяцем меня полностью поглощало ожидание. Я почти ничего больше не могу вспомнить за последние полгода, я только ждала. Знаю, было и многое другое, к примеру, я написала текст одного из важнейших в этом году правительственных выступлений, оказавшего, судя по всему, заметное влияние на результаты опроса общественного мнения спустя неделю; еще мы с Сименом впервые вместе встречали Рождество, а на Новый год поехали в Нью-Йорк — и я была страшно растрогана, когда Симен достал из нагрудного кармана пиджака маленькую бутылочку безалкогольного шампанского; я разговаривала, ходила в гости, смеялась с мамой, папой, братом и сестрой, друзьями; жизнь шла как обычно, но, когда я думаю об этом времени, все сливается воедино и кажется таким неважным, отчетливо вспоминаются только ожидание и разочарования. Постепенно к ним примешивался страх: что-то не так, не может быть, чтобы это случилось именно со мной, и еще картинка: мы с Сименом сидим в белой комнате, и доктор в белом халате объясняет, что проблема во мне. К сожалению, ваше тело несовместимо с созданием новой жизни, оно лишнее на этой земле, бракованное.

Этот образ возникает на сетчатке регулярно, особенно в последние два месяца, хотя Симен очень старается утешить меня, говорит, что все получится, не надо из-за этого нервничать; бывает, проходит гораздо больше времени, прежде чем удастся зачать ребенка, и это абсолютно нормально. Но я видела, как он гуглит «бесплодие у женщин», а когда у меня в прошлый раз наступили месячные, он набрал в поисковике «беременность в менопаузу». Симен на три года моложе меня. Мне тридцать восемь, и это безмолвно давит на нас, на меня. Нам нужно спешить, пока еще не поздно.

В то же время я понимаю, что должна бороться со стрессом, об этом пишут на всех сайтах и форумах: вероятность зачатия гораздо ниже, если организм находится в состоянии стресса. Я листала форумы мамочек, над которыми раньше смеялась, выискивая истории женщин, у которых беременность наступала, когда они меньше всего ждали этого: мы уже перестали надеяться, расслабились, тут-то оно и случилось, и тому подобное. Даже неловко думать, сколько разнообразных рекомендаций я собрала в копилку за этот год, в каких только позах не пробовала спать, хотя на самом деле понимаю: все это чушь. Симен смеялся надо мной, а я отвечала, что попытка не пытка, но все-таки обещала пойти к врачу, если и в этот раз не получится.

Сегодня папин день рождения, и я все время скрывала, что со мной происходит, стараясь не замечать собственных мыслей, держать их на расстоянии, но после двух бокалов — первых за отпуск и за несколько месяцев, — выпитых под равнодушным взглядом Симена, я больше не в состоянии сдерживать свой гнев и боль. Я не обращала внимания на разговор за столом, не знаю, о чем мы говорили, вполуха слушала нудную, переполненную штампами речь Лив, которую она наконец-то заканчивает, так неуверенно оглядываясь на меня, что мне остается только одобрительно улыбнуться — она, бедная, так мучилась с этой речью, — хотя это противоречит моим принципам: признание и похвала должны быть заслуженными. Я стараюсь собраться, делаю несколько больших глотков воды, смотрю на Симена, который выпил больше меня и теперь пребывает в чересчур хорошем настроении, бросаю беглый взгляд в сторону мамы — она выглядит беспокойной и как будто чего-то ждет, у нее всегда такое выражение, когда в центре внимания находится кто-нибудь другой. Я направляю на маму весь свой гнев: сегодня она попросту не имеет права быть настолько поглощенной собой, и когда мама сообщает, что не собирается произносить речь в честь папы — наверняка из-за того, что Лив в своем выступлении слишком сосредоточилась на нем, а не на ней самой, — во мне все закипает от ярости.

— Но почему? — спрашиваю я, контролируя свой голос, как учила многих политиков.

Мама пристально смотрит на меня; когда-то этот взгляд казался мне страшнее всего на свете — снисходительный, ясно указывающий на мою ошибку, почти презрительный. Мне не раз приходило в голову, что я никогда не смогла бы смотреть так на своих детей — как будто и в самом деле их презираю. Но теперь этот взгляд меня не пугает, я знаю, это просто манипуляция и мама не совсем презирает меня. Возможно, сейчас дело и не во мне.

— Что значит «почему»? — переспрашивает она. — Я только что объяснила: скажу дома, когда вернемся в Осло.

— Но раз ты так любишь поговорить перед публикой, может, выступишь и там, и здесь? — продолжаю я, по-прежнему контролируя свой тон. Это ведь не слишком большая жертва ради человека, за которым ты замужем вот уже сорок лет? — добавляю я, имитируя ее голос; дешевая шутка, но мне все равно.

Симен смеется, как и всегда, когда возникает неловкая ситуация. Вообще-то, это поразительно эффективный механизм снятия напряжения, и чаще всего он срабатывает, но не в эту минуту, не с мамой и не со мной. На Лив тоже не действует: она побледнела и наверняка вне себя из-за того, что я пытаюсь испортить папин праздник; несколько секунд я подумываю сдаться и оставить все как есть. Но тут ловлю взгляд папы, и он выглядит таким расстроенным, что это придает мне уверенности, и ради него я даю волю своему гневу.

— Прекрати, Эллен, — шипит мама. — Что с тобой такое?

— Что со мной? — громко повторяю я. — Скажи лучше, что с тобой!

Мама долго смотрит на меня. Кажется, она хочет что-то сказать, но в конце концов просто с грохотом ставит на стол стопку грязных тарелок, которую держала в руках.

Олаф и Симен подскакивают. У Лив такой вид, будто она вот-вот расплачется. Хокон, как обычно, молчит, уставившись на стол.

— Если тебе так хочется услышать речь, можешь выступить сама, ты ведь этим зарабатываешь? — громко и резко произносит мама.

Она оглядывает