уже знает об этом, но я объясню и вам, чтобы вы не гадали. Я отложила свою речь до празднования в Осло, когда мы вернемся домой, — произносит мама.

Папа кивает, не отрывая глаз от винного пятна на рубашке. На несколько мгновений наступает тишина. Олаф подносит вилку к своему бокалу, но его опережает Эллен.

— Но почему? — спрашивает она.

— Что значит «почему»? — переспрашивает мама.

— Почему ты не хочешь сказать что-нибудь сейчас?

— Я только что объяснила: скажу дома, когда вернемся в Осло.

— А ты не можешь произнести речь и там, и здесь?

Эллен невероятно долго выдерживает мамин взгляд; видно, каких усилий ей стоит не отвести глаза. И вдруг понимаю: не я одна заметила, что между мамой и папой что-то не так, Эллен тоже это почувствовала. Мне не приходило в голову, что и она могла обратить внимание на их непривычные, необъяснимо изменившиеся взгляды и слова. Я почти разочарована, хотя и испытываю облегчение оттого, что не у меня одной такое ощущение.

Симен — единственный, кто не освоился с условностями общения, принятыми в нашей семье, и до сих пор не отличает юмора от серьезного разговора, не слышит оттенков выражений и тона, — смеется над тем, что кажется ему шуткой Эллен (в таком случае довольно плоской) насчет того, чтобы произнести речь дважды. Он привык, что мы шумно поддразниваем друг друга, что в нас силен дух противоречия и мы высказываем все прямо, не ссорясь при этом, и способны расхохотаться над общей старой шуткой посреди самой бурной дискуссии. Хотя они с Эллен вместе уже больше года, Симен не так давно вошел в нашу семью, чтобы уловить изменение в голосе Эллен, обозначившее подтекст: вызов, злость, а возможно, и страх.

— Это не смешно, Эллен, произносит мама, но по ее глазам видно: она прекрасно понимает, что та не шутит.

— Ты же сама сегодня убеждала нас, что это твой праздник в честь папы, так разве не естественно по случаю праздника сказать несколько слов о человеке, за которым ты замужем вот уже сорок лет? — Последние слова Эллен выговаривает маминым голосом под непрерывный хохоток Симена; мне хочется его ударить.

— Хватит, — обрывает ее мама. — Я скажу речь в Осло.

Она встает и начинает собирать со стола посуду. Я надеюсь и в то же время боюсь, что разговор этим и окончится, Эллен уступит.

— А что, собственно, происходит? — спрашивает она.

Мама останавливается, резким движением опустив на стол стопку тарелок. Те угрожающе звенят, и Олаф бросает тревожный взгляд на фарфор своего брата, но, пожалуй, в этой ситуации тарелки чувствуют себя все же лучше, чем мама.

— Неужели это настолько странно, что я сегодня не сказала ничего в честь Сверре? Что я решила не повторять, стоя перед вами, те же самые вещи, которые вы слышали в каждый из его прошлых дней рождения, и вместо этого произнести речь перед его друзьями и коллегами на большом празднике всего через неделю?

— Да, это странно, потому что ты выступаешь с речью абсолютно на каждом дне рождения и вдруг решила пропустить именно этот и ничего не сказать папе, — настаивает Эллен.

Мама не всегда произносит настоящую речь, но обязательно говорит что-то в наши дни рождения. Про Эллен, Хокона и меня она обычно рассказывает что-нибудь из младенчества, о наших забавных особенностях — например, о том, что я родилась с плоской ушной раковиной слева и папа немало часов выправлял и подворачивал ее, чтобы ухо приняло форму. Или о том, что я много плакала, Эллен была до странности тихой, а у Хокона порок сердца, — и вот так, один за другим, мы все занимаем в семье свои места, как будто они всегда были для нас приготовлены. В разные годы мама чуть меняет рассказ, всегда добавляя что-нибудь еще по сравнению с прошлым днем рождения. Если мы отмечаем не вместе, она присылает сообщение с этой же историей. На папин день рождения она неизменно рассказывает, как они познакомились, — сильно отредактированную версию событий, о которых я читала в ее дневнике, гораздо более романтическую.

— Ты все эти дни хотела что-то продемонстрировать нам своим поведением, — продолжает Эллен, прежде чем мама успевает ответить. — Так скажи наконец прямо, в чем дело, вместо того чтобы так демонстративно намекать.

Я перестала дышать, заметив это только по гулким ударам своего сердца.

Мама несколько раз как будто порывается ответить, но не произносит ни слова. Потом оборачивается к папе:

— А ты, Сверре, ничего не скажешь?

Несколько долгих мгновений они смотрят друг на друга. Я не могу прочитать выражений их лиц. Папа первым отводит взгляд, переводит его на Эллен, Хокона и на меня, разглаживает скатерть по обе стороны тарелки перед собой, немного колеблясь; затем, положив обе ладони на стол, опускает плечи.

— Мы решили развестись, — произносит папа.

Мама вздрагивает, точно от удара. Она явно не ожидала этих слов.

Сначала я больше реагирую на маму, чем на произнесенное папой. Она вдруг кажется такой маленькой и испуганной. Я смотрю на Эллен и Хокона, мне хочется защитить их, хочется, чтобы они ушли из-за стола, от этого разговора, хочется уверить, что я все улажу. Но я не двигаюсь и молчу. Мама снова садится.

— Что ж, хорошо, что ты сказал об этом, — обращается она к папе. — Но это вовсе не так трагично, как звучит, — добавляет мама, глядя на меня.

— А как это может быть менее трагичным? Вы не разводитесь? — выкрикивает Эллен раньше, чем я успеваю что-нибудь сказать. Она вдруг стала похожа на упрямого подростка.

Мама делает жест в папину сторону, как бы приглашая его продолжать.

— Нет, мы разводимся. Но это трудно объяснить. Нам еще со многим предстоит разобраться, многое решить, вместе и по отдельности, и покончить с этим. Это далось нам очень нелегко.

Элен смотрит на меня. Она ищет, кого бы назначить ответственным.

— Это обдуманный шаг. Мы оба ощущаем пустоту, мы взяли друг от друга и от этого брака все, что могли, — продолжает папа. — Мы перестали видеть друг в друге свое будущее.

— Ты знала об этом? — спрашивает меня Эллен.

— Нет, — отвечаю я, глядя на маму.

— Мы очень долго это обсуждали, пытались найти выход, но дело в том, что со временем мы просто отдалились, — говорит мама.

Я стараюсь поймать взгляд Хокона, но он разглядывает стол. Агнару давно разрешили уйти, и теперь он сидит в шезлонге в нескольких метрах от нас. К счастью, Агнар в наушниках и не слышит, что происходит. Хедда уже давно спит.