— Отвечайте, только когда я вас спрашиваю, и ни слова больше.

— Что вы хотите знать, а относительно чего предпочитаете оставаться в неведении?

Чтобы доказать ему, что она не шутит, молодая женщина царапнула ему висок и показала кровь на лезвии ножа. Дон Элемирио завороженно ахнул:

— Кармин с серебром: второе сочетание цветов в ряду моих предпочтений.

Рассерженная Сатурнина села на кровать, не выпуская из рук ножа с пятнышком крови.

— Как будто вы лишили меня девственности, — заметил он.

— Вы лжете. Вы не убивали их. Вы на это не способны.

— Убить способны все.

— Вы никогда не видели крови на лезвии ножа, это ясно.

— Повредить их я не мог. Для фотографии они были нужны мне в целости и сохранности.

— Вы фотографировали их мертвыми?

— Фотографировать живую слишком трудно — все время движется.

— Так вот почему долгая выдержка «хассельблада» не была вам помехой.

— Вот видите, для всех технических трудностей есть решение!

Сатурнина нахмурила брови, постукивая лезвием ножа по белым льняным простыням.

— Какой интерес фотографировать мертвую?

— Роль искусства — дополнять природу, а роль природы — подражать искусству. Смерть — функция, которую природа изобрела с целью подражания фотографии. А люди изобрели фотографию, чтобы поймать этот великолепный стоп-кадр, каковым является момент кончины. Впору задуматься, какой смысл могла иметь смерть до Нисефора Ньепса.[10]

— Я понимаю, почему не хотела слышать ваших признаний. Вы делаете их с таким самодовольством! Как вы их убили?

— В темной комнате есть механизм, который надо заблокировать перед тем, как войти. Если его не заблокировать, дверь захлопнется и автоматически запустится компрессор, понижающий температуру в помещении до минус пяти градусов.

— Они умерли от холода! Вы чудовищно жестоки.

— Убийство — акт малоприятный. Мне очень жаль. Гипотермия оставляет сохранными тела.

— Какой нарциссизм! Карать смертью за то, что увидели ваши фотографии!

— Я нахожу куда большим нарциссизмом показывать свои фотографии.

— Вы хоть понимаете, какой пытке подвергли женщин, которых якобы любили? Что может быть хуже смерти от холода?

— Эти женщины тоже уверяли, что любят меня. Разве можно нарушить тайну того, кого любишь? Да если даже и не любишь — разве тайна не заслуживает уважения?

— Вы его не заслуживаете.

— А моя тайна заслуживает. Как и любая тайна.

— Почему?

— Право на тайну неотъемлемо.

— Сколько громких слов в устах убийцы!

— Убийцей я поначалу не был. Я был лишь человеком, дорожившим своей тайной.

— Убийцей вы были уже тогда. Вы убили ваших родителей.

— Прекратите. Вы знаете, что я говорю правду. Я не убивал моих родителей.

— Уж если на то пошло, что это меняет?

— Это очень важно. Когда я предупредил Эмелину о моей тайне, я был чист. Мои слова заслуживали того, чтобы с ними считались. И потом, убить отца и мать — это было бы эстетической ошибкой.

Сатурнина вдавила острие ножа ему в горло, однако не поранив. Дон Элемирио спокойно ждал, когда она уберет нож, потом потер шею рукой.

— Я чуть не кончил, — вздохнул он. — Что же вы собираетесь делать?

— Ничего. Доносить на вас я не стану, потому что я не из таких. И я не уйду. Во-первых, потому что не боюсь. Во-вторых, потому что мое присутствие мешает вам взять другую квартиросъемщицу. Пока я живу здесь, ни одной женщине не грозит стать вашей жертвой.

— Я никогда больше не полюблю после вас!

— Вы особенно омерзительны, когда затрагиваете эту тему. Ни дать ни взять Генрих Восьмой!

— Как вы смеете сравнивать меня с этим мужланом Тюдором?

— Задайте себе вопрос, почему я смею. Что, по-вашему, вытекает из этого сравнения?

— Это в высшей степени несправедливо. Его мотивы до крайности вульгарны.

— Тогда как ваши столь аристократичны, не так ли?

— Я счастлив слышать это от вас.

— Вы мне отвратительны. Надеюсь, что, оставаясь в этом доме, я хорошенько подпорчу вам жизнь!

— Являясь ко мне в комнату среди ночи, почти голенькой под кимоно, и угрожая мне холодным оружием, вы мне жизнь не отравите, признаюсь вам, как ни жаль.

Молодая женщина в гневе ретировалась, убрала на место нож и, налив себе в кухне стакан молока, выпила его залпом, еле сдерживая раздражение.

«Ужинать с человеком, которому приставила нож к горлу не далее как сегодня ночью, — в этом есть своя прелесть», — подумала Сатурнина, усаживаясь за плексигласовый стол.

— «Круг Гранд Кюве» брют, думается, сегодня будет в самый раз, — сказал дон Элемирио.

— Прекрасно. Вчера вечером мы не пили шампанского. Вы видели, каков был результат.

— А ведь я вам говорил, чтобы вы высказывали ваши желания.

— Я это и сделала. На другой лад.

— Мне безумно понравилось. Остаток ночи я спал как ангел.

Он наполнил фужеры, и они выпили за золото.

— Есть умиротворение, которое может дать только лучшее шампанское, — вздохнула Сатурнина.

— Вы нуждаетесь в умиротворении, бедная детка. Это очень кстати. Я приготовил самое умиротворяющее блюдо на свете: яичницу-болтунью.

— Опять яйца!

— Мы не ели их уже неделю. Я так одержим яйцами, что, дай мне волю, только их бы и ел. В двадцать лет я поставил эксперимент: решил две недели есть яйца ad libitum.[11]Шесть яиц в день ввергали меня в транс. Увы, пришлось прекратить через неделю: на лице высыпали красные аллергические пятна.

Он поставил на стол две глубокие тарелки с очень слабо поджаренной яичницей-болтуньей. Молодая женщина вынуждена была признать, что этот убийца — отменный кулинар.

— Почему вы все делаете наперекосяк?

— Как это?

— В двадцать лет, вместо того чтобы бегать за девушками, вы обжираетесь яйцами. Став взрослым, замораживаете женщин, чтобы сфотографировать.

— Вы все донельзя упрощаете. Хотя в чем-то вы правы, мне бы следовало бегать за девушками в юности. Но это, знаете, было нелегко. Иной раз я пытался заговорить на улице с очаровательными созданиями. Я представлялся — и они уже смеялись. Чтобы не предлагать им сразу пойти ко мне домой, я приглашал их на мессу: это казалось мне уместнее. Они разворачивались и уходили.