— А вы не бывали на праздниках, на вечеринках?

— Бывал. Это было ужасно. Чудовищный шум из колонок. Через полчаса приходилось уносить ноги. Я никогда не понимал, как люди могут выносить этот грохот. Короче говоря, девственность я потерял в двадцать шесть лет милостью квартиросъемщицы.

— Эмелины, если я правильно помню.

— Да. Эмелина, жемчужина Запада.

Сатурнина отпила глоток «Круга» и сказала:

— В то время вы еще не сделали ни одной фотографии. В темной комнате, стало быть, не крылось никакой тайны. Почему вы убили Эмелину?

— Темная комната содержала тогда абсолютную тайну. Эмелина обнаружила ее и потому умерла.

— Значит, в темной комнате есть еще что-то, кроме восьми фотографий.

— Нет.

— Я не понимаю.

— Когда Эмелина поселилась здесь, я безумно в нее влюбился. Мне было незнакомо это состояние, столь неистовое, что меня сотрясали спазмы. Я нуждался в уединении. В доме была эта пустая комната, стены которой и дверь изнутри я выкрасил в черный цвет. Я стал закрываться там, зажигая лишь одну лампочку. Я был нигде, я создал небытие. Я сразу понял, что не должен ни с кем делиться этим открытием, и установил автоматический запор с криогенным механизмом, будучи уверен, что он никогда не заработает. Прискорбная ошибка. Едва я предупредил Эмелину о тайне, как она ее нарушила.

— А почему нельзя было ни с кем поделиться этим открытием?

— Потому что таково было мое желание.

— Почему?

— Для желания нет вопроса «почему».

— Но Эмелина была женщиной, которую вы любили.

— Была и остается ею.

— Допустим. Эта темная комната доставляла вам удовольствие. Разве не хочется разделить свои удовольствия с тем, кого любишь?

— Не все.

— Еще раз допустим. Но карать ослушницу смертью!

— Повторяю: устанавливая смертельное устройство, я был уверен, что оно ни разу не запустится.

— Судя по всему, вы ошиблись. Механизм убил восемь раз. Одного было бы достаточно, чтобы вы усомнились в его полезности.

— Я понимаю, что вы хотите сказать.

— Тем не менее ответьте на вопрос.

— Я не мог отказаться от этого смертельного устройства, ибо в нем слишком нуждалось мое удовольствие. Эта необходимость небезобидна. Когда принимаешь себя со всем, что ты есть, не отрекаешься и от абсолютного монарха. Все мое существо, в том числе и живущий во мне деспот, по-прежнему, как и раньше, любит Эмелину. Я даже прекрасно понимаю, каким образом, будучи тираном, я становлюсь великим влюбленным.

— Вплоть до убийства?

— Никто не принуждал их ходить в темную комнату.

— Вернемся к первому разу. Расскажите мне, когда и как вы обнаружили, что Эмелина мертва?

— Это было воскресным утром. Я вернулся с мессы, душа парила. Я хотел, как и каждое воскресенье, разбудить Эмелину поцелуями, но постель была пуста. Я позвал ее. Никакого ответа. Тогда я решил, что она куда-то вышла, и улегся на кровать с «Ars magna» Луллия. Лично я предпочитаю читать его на латыни. Увы, по-арабски я не читаю. Его каталанский великолепен, но я тот каталонец, что предпочел быть испанцем, поэтому у меня трудности с прекрасным каталанским языком. «Ars magna» — одна из моих любимых книг. Нет другого текста, который был бы до такой степени на «ты» с высоким. Кант написал «Трактат о высоком» — название грандиозное, но ожиданий оно не оправдывает. Луллий же имеет смелость говорить об этом прямо и так естественно, ведомый алхимией, которая, я не устану это повторять, является величайшей мистической находкой всех времен. Короче говоря, в Луллия я погрузился на целых пять часов.

Закрыв глаза, Сатурнина сказала:

— Если я правильно понимаю, вы могли бы спасти Эмелину. При минус пяти градусах человеческое тело, одетое в ночную рубашку, погибает не сразу. Если бы, вместо того чтобы читать Луллия, вы отправились на поиски, то могли бы ее освободить. Тогда как после пяти часов чтения Эмелина оказалась мертва.

— Это правда. Я слишком уважал мою женщину, чтобы заподозрить с ее стороны столь грубую ошибку. Было около часа дня, когда голод оторвал меня от Луллия. Отсутствие Эмелины вдруг встревожило меня. Я обыскал весь дом и только тогда подумал о темной комнате. Открыв дверь, я увидел на полу ее труп. Я вскрикнул от ужаса и отчаяния. Взял ее на руки и отнес на кровать. Несомненно, она была мертва: тело Эмелины уже являло признаки трупного окоченения. А может быть, оно просто заморозилось. Я никогда не видел ее такой красивой, должен это признать. Снять с тела ночную рубашку оказалось нетрудно. Однако из-за жесткости и неподвижности ее членов мне пришлось помучиться, когда я надевал на нее платье цвета дня, которое сшил для нее. Потом я сходил за «хассельбладом» — и сделал первую в своей жизни фотографию. Нельзя не признать, это был шедевр. Красота Эмелины на портрете превосходит самое смелое воображение. Сделав такую фотографию, сожалеть не о чем, какова бы ни была цена. Я повесил ее на стену в темной комнате, которая отныне перестала быть местом моего тайного небытия, но где я продолжал частенько уединяться, чтобы любить Эмелину.

— Со всеми оговорками эту смерть все же можно считать несчастным случаем.

— Я ее таковым не считаю. Равно как и другие смерти, которые за ней последовали.

— Расскажите мне.

— Я рад, что вы больше не отказываетесь слушать мой рассказ. Через полтора года после смерти Эмелины я вновь ощутил потребность в женщине. Я дал объявление, и среди претенденток оказалась Прозерпина. Непостижимое свершилось: я влюбился в нее и она в меня. Она поселилась здесь, в вашей комнате; две недели спустя она разделила со мной постель.

— И вы не отключили криогенное устройство в темной комнате?

— Нет.

— Но ведь вы же знали теперь, что оно представляет реальную угрозу.

— Я по натуре великодушен: ошибка одной женщины не заставила меня поверить, что все женщины таковы.

— Великодушны? Я бы употребила другое слово. Назовем вас скорее последователем Аристотеля. Одна ласточка не делает весны.

— Мне нравится, что вы считаете меня последователем Аристотеля. Я тщеславен?

— Не знаю. Я хотела бы знать другое: сколько же ласточек вам нужно, чтобы объявить весну?

— Там будет видно.

— Сколько времени в среднем продолжались ваши идиллии до смертельного нарушения запрета?

— Правила тут нет. Ни разу больше полугода, ни разу меньше трех недель. Иные женщины нетерпеливее других.

— Три недели. Срок коротковат для безумной любви.

— Полгода тоже. Когда переживаешь безумную любовь, срок всегда слишком краток. Я мог бы во всех подробностях рассказать о восьми неделях с Прозерпиной, но боюсь вам наскучить. Любовь интересна лишь тем, кто ее испытывает; для других же — какое занудство!