Усталость – это не чувство, не эмоция и не состояние. Из меня никогда бы не вышло принцессы, той, что с локонами, сушеной вишней в кармане и веретеном. В хрустальном гробу, на перекрестке, с зерном, просыпанным в жухлую придорожную осоку, ни один принц, пусть даже самый умный, не нашел бы ответа на мое унылое «Зачем?». Еще пятнадцать лет назад я знала, что возьмется он за поводья и поедет назад, и будет ругаться, «отчего притащился в такую даль», а когда ссутуленная его фигура скроется за горизонтом, не будет меня счастливее, потому что больше ехать ко мне некому, а значит, утро продолжается и не кончится никогда.

Утро-утро-утро…

Утром усталость чувствуется острее всего. Подъем – завтрак – метро – заведение – обед – заведение – метро – ужин. Перемножить на двадцать пять с половиной тысяч и получится прямая.

Самая острая зависть к старухам. Идешь в школу через бульвар. Тебе – запах хлорки в раздевалке, порезаться бумагой, найти длину катета, всухомятку пирожок, вымыть руки и заново-заново-заново до тех пор, пока из головы не выветрится все, кроме дурацких цифр. Им – еще четыре лужи, и назад – вытереть ноги о потрепанный половик, полить цветок, немного подождать, когда впитается вода, и, завернувшись в плед, мечтать о чем угодно или не мечтать – все равно. Когда я была школьницей, я очень, очень завидовала людям на бульваре.

Уже почти большая, выдумала машинку с кнопочкой, нажимаешь – и время останавливается. Бабац – и ты одна в замершем мире, свободная – не хочу. Это хорошо, что именно я выдумала такую машинку, потому что другие бы банки грабили или ювелирные, или, может быть, женщинам под юбки заглядывали, а я бы просто спала между фигур, свернувшись калачиком, и смотрела сны про весну.

«Это авитаминоз, неправильный образ жизни, нельзя сидеть ночами, ты не завтракаешь второй год». И все они умные, все кофейно-бодрые, все дышат какими-то целями, всем им хочется в Турцию или хотя бы аванс. А мне бы замотаться в одеяло, как ручейник, дырку для глаз оставить, о стенку книжку облокотить и непременно заснуть на девятой странице, там, где Кай не может сложить слово «вечность». Да впрочем, все равно, на какой странице, главное, чтобы как будто навсегда.

Устала.

Никакой бы истории про сырки и не вышло, если бы Настасья Петровна не удумала обновить гарнитур. Да впрочем, какой там гарнитур? Так себе гарнитуришко – то ли ситчик в рубчик, то ли рубчик в ситчик, – словом, не мебель, а одно название. Однако, к глубокому огорчению Настасьи Петровны, современное существование стоило так дорого, что даже самые пустяшные предметы не выходили из цены.

– Ах! – сказала Настасья Петровна продавцу. – Ах, это ведь не может быть, чтобы за такую банальщину требовали таких немыслимых средств!

Отнюдь-с! – Торговец вытаращился так, что Настасья Петровна испугалась и шарахнулась в сторону. – И вовсе я не понимаю, где вы видите банальщину. Будете брать – немного уступим-с. А если непосильно, имеется кредит.

В глубокой задумчивости Настасья Петровна направилась домой. Дома ее ждал вчерашний ужин, несговорчивый младенец Никифор и любезный супруг Алексей Петрович-с-газетой. Последний факт так угнетал Настасью Петровну, что неожиданно для себя она поймала такси и попросила ее прокатить «где-нибудь», дабы немного собраться с мыслями.

Нет, Алексей Петрович не был плохим человеком. Даже наоборот – отличный муж, примерный отец и исполнительный работник, он бы мог работать фотографическим юношей для передовиц. Но, как всякое совершенство, которое «без бочка» вовсе и не совершенство, Алексей Петрович имел один крохотный le manque gentil. Умудренный жизнью глава семейства, озабоченный трудовыми буднями и событиями в мире, был он чрезвычайно черств до дамских бытовых безделиц. Будь то шторка в гостиную, скатерть для стола или новый половичок – всякая вещь требовала длительных уговоров, аргументации и дозволения. К чести Настасьи Петровны нужно заметить, что половички, скатерки и прочие необходимости все же попадали в дом, но делали это как-то осторожно, незаметно и несмело. Точно по мановению волшебной палочки, появлялись они из воздуха и сразу же укладывались на свои места. И хотя Алексей Петрович страшно презирал подобные обновы, на предложение стелить ему «на старой скатерти отдельно» оскорблялся, а от дальнейших разговоров уходил.

«Но одно дело салфетка, и совсем другое – гарнитур, – рассуждала Настасья Петровна, в третий раз проезжая мимо своего дома. – Во-первых, дорого, во-вторых, кредит, а уж «незаметно» нет никакой возможности. Это не жизнь, а какая-то ярмарщина!»

Томимая такими печальными мыслями, она проехала пятый круг и вышла у подъезда, оставив водителя без чая.

Алексей Петрович был в самом приятном расположении духа: младенец Никифор спал и смотрел младенческие сны, а по телевизору показывали сериал про бандитов и их верных подруг.

«Сейчас или никогда», – подумала Настасья Петровна, а вслух спросила:

– Ты меня любишь, Лекушка?

– Безусловно, – ответил ей супруг, не отрываясь от лицедейства. – Новую кофточку захотела?

– Ах, все бы тебе кофточки! – кокетливо хихикнула Настасья Петровна и присела к Алексею Петровичу на колени. – Вовсе и не кофточка, а гарнитур.

– Гар-ни-тур, – задумчиво протянул Алексей Петрович. – Конечно же, дорогой?

– Не то чтобы, – впала в рассеянность Настасья Петровна (когда ей предстояло сообщить что-то неприятное, она всегда впадала в рассеянность для удобства). – А все-таки придется взять кредит.

– А зачем?

Подобные вопросы обычно ставили Настасью Петровну в тупик, а оттого расстраивали необычайно.

– Оттого, что слон сдох, – срывающимся голосом сказала Настасья Петровна.

Как и всякое крупное животное, слон возымел некоторый эффект, и Алексей Петрович даже выключил бандитский сериал.

– Но ведь наш старый гарнитур неплох, а кредит придется отдавать.

Но, несомая слоном, Настасья Петровна уже настроилась на нужную волну, и поэтому ответ получился самый что ни на есть достойный:

– Во-первых, я желаю умереть, глядя на новую мебель, а во-вторых, мы не виноваты в том, что отец не в состоянии оплатить какой-то там гарнитуришко без займов.

Противопоставление «мы» и «отец» не предвещало для Алексея Петровича ровным счетом ничего хорошего, однако легких проигрышей он не желал.

– Голубушка, а тебе непременно надо умирать? – с некоторым вызовом спросил он и сделал насмешливое выражение лица, от которого полагалось впадать в уныние и биться головой о стену.

– А что же мне еще делать, если ты методически вгоняешь меня в гроб?

По правде говоря, Настасья Петровна слабо представляла, что такое «вгонять в гроб» и кто написал такую методику, а оттого направилась в ванную, для плача и размышлений.