Сперва викарий не видел ничего, кроме мятущейся тени, похожей на сорванный ветром кусок клеенки, которым фермер прикрывает поленницу. Под клеенкой ничего и никого не было, и он решил ехать не сворачивая, в надежде, что кривая вывезет, но погребальный покров его судьбы, готовый вот-вот сомкнуться над ним, вдруг обернулся крылаткой. Когтистый нетопырь бил перед ним бурыми твидовыми крыльями. Это был человек, старик, тот самый, выживший из ума пчеловод! Он, пошатываясь, двигался наперерез машине, размахивая руками, как мельница, как гигантская обезумевшая ночная бабочка. Мистер Паникер крутанул руль влево. Стоявшая рядом с ним на сиденье початая бутылка бренди, изъятая у беспутного сына и превратившаяся вдруг для отца в единственное утешение в невзгодах, взвилась в воздух и треснулась о крышку ящика для перчаток, щедро окропляя содержимым все вокруг. На протяжении долгих лет малолитражка викария влачила жалкое существование, двигаясь то ползком, то толчком, то рывком, грозя при этом каждую минуту заглохнуть, но теперь вдруг обрела желанное чувство осязаемой свободы и принялась закладывать на шоссе череду широких балетных петель, причем они переходили одна в другую, так что на гладкой черной щебенке проезжей части возникло что-то вроде нарисованной неопытной рукой ромашки. Именно в этот момент преподобный Паникер смог в очередной раз убедиться в извечности злой иронии своих отношений с Божественным провидением. Метрах в шести от начальной точки бешеной эскапады машина вдруг послушно развернулась капотом в сторону Лондона, затряслась и встала как вкопанная, не то устав, не то раздумав выписывать кренделя. Двигатель бурчал, единственная уцелевшая фара щурилась под проливным дождем. Казалось, машине всыпали по первое число за неуместность подобных вывертов, и теперь она вновь готова была смиренно следовать в заданном направлении. Спутанные мысли викария, до этого представлявшие собой камеру сгорания, подпитываемую горючим из двух баков — неумелого прикладывания к горлышку и опьяняющей ярости, — тоже, казалось, рывком встали на место. Куда он едет? Что он творит? Да неужто все, в конце концов, обошлось? Неужели можно просто поддернуть брюки повыше, вылезти из машины и бежать прочь сломя голову?

Левая дверь распахнулась. Будто гонимая порывом ветра волна, вздымающая тучу брызг, на сиденье обрушился старец. Дверь захлопнулась. Старик принялся отряхиваться, как тощая мокрая собака.

— Благодарю, — кивнул он викарию.

Несчастный объект благодарности чувствовал на себе его пугающий пронзительный взгляд, который не упускал ничего: ни опрокинутой бутылки бренди, ни изодранной обивки сидений, ни вылезающих из-под нее пружин, ни поцарапанной панели управления, проникая, казалось, до самого донышка в хмельную, смятенную душу викария. Раздувающиеся ноздри с точностью до капли вычислили количество рассеянного в воздухе бренди.

— С добрым утром, — услышал преподобный Паникер.

Он понял, что ему надлежит нажать на газ и следовать в Лондон, чтобы препроводить туда своего пассажира, пахнущего мокрой шерстью и табаком. Пассажир держал себя так, словно все было заранее оговорено. Однако мистер Паникер не мог заставить себя пошевелиться. Каким-то непостижимым образом он настолько слился с этой колымагой воедино, что теперь физически ощущал вторжение высокого промокшего старика в закрытые для посторонних потемки своей дребезжащей черепной коробки.

В унисон с его мыслями работавший на холостом ходу двигатель с печальным вздохом сбавил обороты.

Незваный пассажир истолковал неподвижность и молчание водителя как просьбу о разъяснении, чем они, если можно так выразиться, и являлись.

— Железнодорожное сообщение, как мне сообщили, «прервано на неопределенный срок», — сухо произнес старик. — Думаю, переброска войск. Вне всякого сомнения, подкрепление идет к Мортейну, там сейчас солоно. Так что добраться до Лондона поездом мне сегодня не удастся, но я должен быть там во что бы то ни стало.

Он вытянул шею, высматривая что-то на полу салона между заляпанными грязью ботинками. Это были высокие шнурованные армейские ботинки на рубчатой подошве, вроде тех, что некогда прошли походным маршем по Хартуму и Блумфонтейну. С хрипом и суставным хрустом, от которого мистер Паникер похолодел, старик наклонился и извлек из-под сиденья бутылку с остатками бренди, тайком унесенную, если не сказать умыкнутую преподобным из дома, а вместе с ней и маленькую винтовую пробочку, отскочившую и укатившуюся с глаз долой в тот самый момент, когда он возник на дороге. Понюхав горлышко бутылки, старик иронически поднял брови и дернул щекой. Затем, придав лицу настолько невозмутимое выражение, что не распознать за этой невозмутимостью издевку мог бы только младенец, он протянул бутылку мистеру Паникеру.

Не говоря ни слова, викарий отрицательно помотал головой и выжал сцепление. Старик закрутил пробку. Машина под проливным дождем покатила в сторону Лондона.

Они долго ехали молча, поскольку викарий, обнаружив, что бак с яростью иссяк, а уровень опьянения падает, потерял дар речи от стыда за свое недавнее поведение. Всю жизнь он, прежде всего (а может, за неимением лучшего), оставался человеком незыблемых моральных устоев, чьи слова и поступки отличало отсутствие непредсказуемости, а это, как он затвердил еще в семинарские годы в Коттаяме, есть главное украшение доброго пастыря. Молчание, повисшее в салоне автомобиля, укоризненные старческие вздохи и косые взгляды непрошеного попутчика казались преподобному лишь прелюдией к неизбежному объяснению. Он стиснул руками руль и понурил голову, почти упершись лбом в ветровое стекло.

— Вы, вероятно, могли подумать…

— Что, простите?

Внезапно, словно по чьему-то искусному наущению, викария озарило. Что, если сказать старцу, будто в Лондон он едет на заседание церковного совета? Скажем, на заседание Синода Юго-Восточной епархии англиканской церкви? Эта выдумка смогла бы как-то объяснить очевидные приготовления к длительному путешествию, ведь на заднем сиденье лежали канистры с бензином, который сейчас на вес золота, и саквояж. Скажем, заседание пройдет в отеле «Крэмптон», там вполне приличная кухня. С утра — серьезная полемика по литургии, потом обед, а во второй половине дня — обсуждение сугубо практических вопросов касательно деятельности клириков после войны. Глава епархии, его преосвященство архидиакон Брумли, со своим всегдашним хорошо отрепетированным остроумием коснется сложностей, которые подстерегают жен и матерей после возвращения вчерашних солдат в лоно семьи. Развивая и оттачивая историю в свое оправдание, мистер Паникер и сам в нее почти поверил, так что будущее перестало казаться таким беспросветным.

— Полагаю, вам сейчас тяжело, — сказал старик.

Викарий с тоской попрощался с конференц-залом и рестораном отеля «Крэмптон», смахнув их, как карточный домик, с воображаемой столешницы, и снова превратился в многогрешного нетрезвого священнослужителя не первой молодости, позорно дезертирующего с обломков собственной жизни.

— Да я, собственно… — пролепетал он и понял, что продолжать нет сил.

Горло перехватило, глаза жгли навернувшиеся слезы. В жизни бывают мгновения, когда внезапная догадка постороннего о том, что нам плохо, уже сама по себе почти утешение, и мистер Паникер это прекрасно знал.