Когда машина викария ехала через Кройдон, сутолока и неразбериха большого города, захлестнувшая их, внезапно вызвала у старика похожее паническое состояние. Хриплое дыхание, вырывающееся из ноздрей, побелевшие костяшки пальцев, обхвативших суковатые колени, натянувшиеся ванты жил на тощей шее — все эти приметы неконтролируемого страха мистер Паникер узнал с первого взгляда. Правда, в отличие от миссис Паникер, старик не зажмуривался. Когда они въехали в Лондон, он держал глаза открытыми, продолжая, по природе своей, оставаться «человеком, который смотрит» и не отводит глаз даже от того, что пугает его до смерти. Природа была сильнее страха.

— Вам нехорошо?

Старик не менее минуты собирался с силами, чтобы ответить. Он не отрываясь смотрел на проплывающие за окном улицы Южного Лондона.

— Двадцать три года, — выдавил он сипло.

Вытащив из внутреннего кармана платок, он утер лоб и углы рта.

— Воскресенье, четырнадцатое августа тысяча девятьсот двадцать первого года.

После того как его последнее впечатление о Лондоне обрело точную дату и даже день недели, к старцу вернулось подобие душевного равновесия.

— Я не знаю, почему я… Глупо, конечно. В газетах столько писали о разрушениях после бомбежек и пожаров. Я был готов к тому, что увижу руины. Должен признаться, что даже в какой-то степени предвкушал их, ну, как бы помягче выразиться, скажем, из научного интереса. Великий город, обратившийся в груду дымящихся развалин на берегу Темзы. Но это…

Старик был не в состоянии подобрать подходящее слово. Они въехали на мост и оказались зажатыми между трамвайными путями. С обеих сторон, друг напротив друга, замерли два высоченных красных трамвая. Торчащие в окнах лица с инквизиторским равнодушием рассматривали машину. Но вот трамваи двинулись, один на запад, другой на восток, и внезапно, словно открылись невидимые шлюзы, ими завертел водоворот лондонского центра. Да, его бомбили и жгли, но истребить не смогли, и сейчас город тянулся к ним навстречу отростками и побегами новой жизни. Мистеру Паникеру сильнее всего бросилась в глаза невероятная американизация Лондона. Правда, она нарастала в течение всего года, предшествовавшего высадке союзников в Нормандии. Американские моряки и летчики, пехотинцы и офицеры, американская военная техника на улицах, американские фильмы в кинотеатрах, плюс внятный привкус дешевого шика, запах вежеталя, несущаяся с разных сторон раскатистая какофония гласных, — возможно, мистеру Паникеру все это только казалось, что он готов был признать без колебаний, но город заиграл для него совершенно новыми красками, одновременно отталкивающими и невероятно притягательными. Они создавали атмосферу бесшабашного, животного благодушия, словно вторжение в Европу и кровь, льющаяся сейчас на севере Франции, были лишь неизбежным следствием американской экспансии, потому что необузданный сленг и неудержимое желание фасонить и куролесить искали выхода и рвались наружу.

— Этого не было. И здесь раньше было не так, — вновь и вновь произносил старик, тыча крючковатым пальцем в сторону какого-нибудь административного здания или жилого квартала.

А когда за окном возникал мрачный остов, еще обвитый лентами серого дыма, или дом, лежащий в руинах после бомбежки, он просто выдыхал:

— Господи!

По мере того как они все глубже погружались в пучину перемен, произошедших в облике города с того воскресного дня 1921 года по вине строительных подрядчиков и люфтваффе, голос старика падал. Теперь это был хриплый, смятенный шепот. Мистер Паникер, отличавшийся богатым воображением, столь необходимым проповеднику, представлял себе, что его пассажир сейчас (пусть и с некоторым, по мнению викария, опозданием) переживает нечто вроде предчувствия смерти или наглядной демонстрации ее естества. После долгого отсутствия он оказался в городе, где некогда слыл важной персоной и, как каждый из нас, не сомневался, что после его ухода этот подвластный ему мир не только не будет меняться, но и вовсе перестанет существовать. После нас — хоть воздушная тревога, хоть налет, хоть блицкриг! И вот теперь он видел, что город не просто продолжил свое существование. Сквозь дымящиеся груды кирпича и разбитые стекла окон он с неудержимой, нечеловеческой силой рвался ввысь и вширь.

— Я думал… пепелище, — ошеломленно произнес он, когда они проехали огромный квартал новостроек, на скорую руку возведенных по приказу Черчилля для переселенцев, лишившихся крова из-за бомбежек. Казалось, жестяные домики ряд за рядом прут из земли, как всходы на вспаханном поле.

— Я был уверен, что найду здесь только дым и пепелище!

В окне показались почерневшие от копоти арки Бишопсгейтских складов. Соседняя улица Арнолд Серкус лежала в руинах, она приняла на себя сильнейший удар немецких бомбардировщиков. Здесь, рядом с горой аккуратно сложенной брусчатки, той, что уцелела после бомбежек и теперь ожидала возвращения на прежнее место, они бросили машину. Чтобы дойти до Клаб-роу, надо было завернуть за угол. Мистеру Паникеру не раз случалось предлагать старикам свою опытную и в какой-то мере твердую руку в качестве подспорья, но его пассажир категорически отверг любые попытки помочь и даже из тесного салона машины пожелал выбираться самостоятельно. Едва старец ступил на землю, едва, так сказать, затрубили рога — мистер Паникер не мог удержаться от романтических оборотов хотя бы в мыслях, — сей же миг состояние гнетущей растерянности, владевшее им во время поездки по Лондону, исчезло. Он вздернул подбородок и стиснул набалдашник трости так, словно намеревался обрушить ее на головы негодяев, которые того заслуживали. Когда они вышли на Клаб-роу, согбенный старик, похожий на огородное пугало, так рванул вперед, что викарий не без труда поспевал за его бодрой поступью.

На самом же деле с августа 1921-го, а точнее, с августа 1901-го или даже 1881-го улица практически не изменилась. Мистер Паникер уже успел забыть, что именно привело его сюда много лет назад. В памяти сохранилось ощущение кавардака, возникавшее от диких воплей, какими обыкновенно славятся зоопарки и зверинцы. Возгласы продавцов птиц, торговцев щенками и лоточников с котятами сливались воедино в пугающий жуткий хор. Они словно передразнивали свой отчаянно галдящий, визжащий и мяукающий товар, который тут же начинал им вторить. Шагая вдоль Клаб-роу по каким-то своим делам, мистер Паникер прекрасно знал, что всех этих лори и неразлучников, спаниелей и кисок, а также юркого остроглазого проныру, похожего на хорька, продают и покупают, чтобы дома их холить и лелеять, но вместе с тем его не покидало ощущение, что он идет вдоль череды приговоренных, что этой несчастной, томящейся в клетках живности уготована одна дорога — на живодерню.

Сегодня, правда, на улице стояла тишина. Утро понедельника застало лишь жалкую, уже почти неразличимую отрыжку вчерашнего базарного дня и груды мусора. Всюду валялись обрывки оберточной бумаги, грязные газеты, скомканное тряпье, слипшиеся комья опилок в лужах, на происхождении которых мистер Паникер почел за благо не заострять внимания. В лавках и магазинчиках было темно, сквозь опущенные решетки и запертые на замки ставни не пробивалось ни лучика света. Над чередой витрин приземистые ветхие здания, теснясь, стояли плечом к плечу, как сбившиеся в кучку подозреваемые, которые общими усилиями пытаются сочинить хоть сколько-нибудь правдоподобное алиби, а у самих-то кирпичные карнизы нависали над тротуаром так, будто они украдкой заглядывали наивным глупцам в нагрудные карманы. Так что улица была или казалась на удивление неприветливой. Но живая, энергичная походка старца, когда он шагал, размахивая тростью, — ни дать ни взять тамбурмажор! — вселяла в душу мистера Паникера необъяснимый головокружительный оптимизм. Все время, пока они шли по направлению к Бетнал-Грин-роуд, в его груди нарастало чувство, корни которого уходили в то почти стершееся в памяти утро, когда он оказался на Клаб-роу и блуждал среди продавцов собак и кошек. Он все острее чувствовал, что они проникают в самое сердце изначальной загадки Лондона, а может, и загадки жизни в целом, что только рука об руку с этим почтенным джентльменом, чья слава по части разгадывания тайн некогда достигла даже его родного индийского штата Кералы, он сможет найти ключ к пониманию трагического механизма бытия.