На чисто дипломатическом уровне перспективы урегулирования все еще казались вполне мирными и законными. Вильгельм I, который не особенно благоволил к кандидатуре Леопольда и, разумеется, не желал войны, находился в Эмсе в сопровождении лишь чиновника министерства иностранных дел Абекена и, таким образом, был вне влияния Бисмарка, отправившегося в свое померанское имение Варцин. Карл Антон и Прим негодовали, причем по своей же вине, и обоих не надо было долго уговаривать, чтобы они отказались от своих замыслов. Но хотя Вильгельм I был готов конфиденциально и как глава семейства посоветовать своим кузенам уйти подобру-поздорову, король не уставал повторять, что он, дескать, вообще, как король Пруссии, не имеет ко всему этому отношения, однако Граммон категорически отказывался принять точку зрения короля. Как докладывал граф Бенедетти, 9 июля Вильгельм I якобы заявил, что без разговоров согласится с отказом Леопольда, так же как он ранее без разговоров согласился с его желанием принять корону. На что Граммон ответил: «Если король не порекомендует принцу Гогенцоллерну дать задний ход, тут же разразится война, и мы несколько дней спустя будем на Рейне». Он сам был ведом страхом и общественным мнением. Если бы они тянули и дальше, как заявил он, пруссаки начали бы подготовку к войне, и 11-го числа отправил Бенедетти телеграмму несколько напыщенного содержания: «Вы не можете вообразить, насколько взволновано общественное мнение… Счет идет на часы». Он обвинял Бенедетти в мягкотелости, и, если до 12-го числа от короля не последует внятного ответа, это будет рассматриваться как отказ от удовлетворения.

В глазах Граммона и его сторонников вопрос о самой кандидатуре, таким образом, превратился во вторичный в сравнении с более существенным моментом – получения «сатисфакции» от Пруссии, которую Вильгельм I, под влиянием срочно вмешавшегося Бисмарка, был полон решимости не давать. И когда 12 июля Карл Антон, осаждаемый посланниками из Мадрида, Парижа и Эмса и письмами от королевы Виктории и короля Бельгии, отказался от трона по поручению своего сына, новость эта была воспринята Граммоном, депутатами правого крыла и правой печатью со смесью смущения и раздражения. Оливье и император открыто выразили восхищение тем, что они восприняли как честное и благородное решение, но большинство в Париже отнюдь не восхищалось. Большинство считало, что ограничиться такого рода урегулированием – позорно. И в стенах Законодательного корпуса и за его стенами раздались требования «гарантий». Депутаты предложили, чтобы Пруссия эвакуировала гарнизон крепости Майнца. По сравнению с этим требования Граммона были умеренными, но депутаты страстно желали щелкнуть Пруссию по носу. Граммон предложил прусскому послу барону фон Вертеру, чтобы Вильгельм I написал Наполеону личное письмо-«объяснение», и велел Бенедетти добиться от Вильгельма I не только заявления, в котором король Пруссии вновь подчеркнул бы факт отказа Карла Антона, но и гарантий, что впредь он не позволит рассматривать эту кандидатуру. Именно это требование и привело в конечном счете к войне. Потому что если бы такая гарантия не была дана, то Франция рассматривала бы, что Пруссия ее требования просто-напросто проигнорировала и стала бы готовиться к войне.

В интервью в Эмсе 13 июля весьма трудно отыскать драматические элементы. Бенедетти встретился с королем Вильгельмом I утром в парке. Вильгельм I с присущей ему любезностью прибыл на встречу с послом и передал ему добрую весть об отказе Леопольда. Но Бенедетти были даны указания не заметить эту оливковую ветвь – в полном соответствии с полученными в Париже наставлениями он потребовал гарантий, что король не станет выдвигать никаких новых кандидатур. Король отказался связывать себя какими бы то ни было обещаниями и заверениями, в результате чего расставание вышло прохладным. Несколько позже Вильгельм I получил официальное письмо Карла Антона об его отказе от короны и послал своего адъютанта сообщить об этом Бенедетти и сказать ему – что было существенной уступкой со стороны прусского монарха, – что он «полностью и безоговорочно одобряет такое решение», однако, когда Бенедетти повторно упомянул о предоставлении Франции неких гарантий, король ответил, что ему более обсуждать нечего.

Бенедетти, как явствует из его отчетов Граммону, никоим образом не почувствовал себя ни униженным, ни оскорбленным, но король и его окружение тем не менее были возмущены происшедшим. Они узнали о затребованных Парижем гарантиях и просьбах Граммона к королю в письменном виде изложить ему все объяснения по этому поводу. Вертер был срочно вызван для консультаций. Отчет, который Абекен телеграфировал Бисмарку о событиях того дня, оказался выдержан в куда более резких выражениях, чем послание Бенедетти к Граммону.

«Его Величество [по его словам], сказав графу Бенедетти, что ждет новостей от принца, решил… не принимать еще раз графа Бенедетти, а информировать его через адьютанта… Его Величество уже получил подтверждения от принца тех сведений, которые Бенедетти уже получил из Парижа, и не имел ничего больше сообщить послу, [и в заключение сказал], Его Величество предоставляет Вашему Превосходительству самому решить, следует ли передавать последнее требование Бенедетти и полученный им отказ и нашим послам, и представителям печати».

Из телеграммы Абекена можно сделать два вывода: во-первых, то, что король был весьма возмущен требованием Бенедетти и отказом французов считать вопрос исчерпанным; во-вторых, что у самого короля были намерения предать гласности его отказ Бенедетти. Бисмарк представил свою версию событий, вплоть до их искажения, но не он был их автором.

Бисмарк рассматривал ухудшение отношений с нескрываемым удовлетворением. Мирное решение об отказе от кандидатуры означало бы явный провал его политики, и если война с Францией должна была произойти, теперь для нее был наилучший момент. Сообщение об отказе Карла Антона, принятое им по прибытии, крайне расстроило канцлера. Это было унижение, как позже напишет он, «хуже, чем Ольмюц». Но, как и Граммон, Бисмарк понимал, что вопрос закрыт. Предполагая, каким будет следующий шаг Граммона, он телеграфировал в Эмс, убеждая короля вообще ничего Бенедетти не объяснять. Если уж кому-то и необходимо объясниться, так это Франции. Бисмарк добавил, что «растущее возмущение общественности по поводу самонадеянности Франции» вынуждает нас «адресовать Франции требование объяснить свои намерения в отношении Германии», и с этой целью Бисмарк настоятельно рекомендовал королю вернуться в Берлин.

События достигли этой стадии, когда Бисмарк во время ужина с Мольтке и Рооном получил телеграмму Абекена из Эмса и увидел, что если чуть-чуть «подправить» сказанное Абекеном, который и так выражался достаточно резко, то упомянутый текст вполне сможет спровоцировать французов на объявление войны. Мольтке подлил масла в огонь своими заверениями, что Пруссия к такой войне готова, – он на самом деле поддерживал идею о том, что будет лучше вступить в бой именно сейчас, чем несколько лет спустя, когда французские военные реформы начнут приносить плоды. И Бисмарк поэтому решил «подправить» текст телеграммы. Ни о какой фальсификации речь не шла, но все же демарш Бенедетти был представлен слишком уж высокомерным, и несогласие короля принять его было вполне логичной на него реакцией. «Его Величество Король, – завершалась версия Бисмарка, – после свершившегося факта принял решение не принимать посла Франции и через адъютанта попросил передать послу, что Его Величеству нечего заявить послу». Это, как уверял Бисмарк свое окружение, произведет эффект красной тряпки на галльского быка. Уже несколько часов спустя специальный выпуск «Норддойче цайтунг» с помещенной на первой полосе телеграммой в версии Бисмарка продавался на улицах Берлина. И в качестве последнего штриха текст телеграммы разослали всем прусским представителям за рубежом с наставлениями о том, что они должны были сообщить правительствам стран, где были аккредитованы. Так что были использованы все средства для втягивания Франции в войну.