крепче прижала четки к груди. Рядом с ней сестра Эвалена вздрогнула, тоже почувствовав это. Внезапный холод был не из тех, от которых по коже пробежала рябь, а сомкнулся вокруг души и сдавил ее. Сестра Женевьева обхватила себя руками и потерла руки.

Мэйбл сказала: “Ты чувствуешь это, не так ли?”

“Да, сестра, — сказала молодая монахиня, — это похоже на вторжение”.

Деревья становились все гуще, закрывая солнце, напоминая сестре Мэйбл о другом случае, когда они потеряли весь естественный свет. Темнота казалась бесконечной. Подумать только, что это случится снова…

Она услышала, как маршал остановил лошадь, и дилижанс медленно остановился.

“Сестра, — позвал Шиес, — я действительно верю, что мы близки к вашему месту”.

Рассел подбежала к окну и указал на линию деревьев. Она выглянула наружу и увидела низкий бассейн, окруженный шиповником. Иисус прошептал у нее в голове, и она открыла дверь дилижанса и вышла, не дожидаясь, пока мужчины помогут ей.

Она перекрестилась. “Мы прибыли”.

Рассел сошел с лошади. Шиес спрыгнул с сиденья и стал помогать другим монахиням выбраться из кабины. Мейбл осторожно двинулась вперед, взяв на себя инициативу, но Рассел шел рядом с ней, его пальто было заправлено за спину, пока они приближались к бассейну. Летние дикие розы увяли, оставив после себя седые пепельные лепестки, разбросанные по кладбищу, многие из них прилипли к щепкам крестов. Колючие заросли кустарника окружали кладбище, словно терновый венец Христа, — еще одно намеренное решение церкви, но один участок был вырублен, и проход стал достаточно широким для небольшой повозки. Мейбл тяжело сглотнула, сжимая четки так крепко, что заболела старая рана на руке.

Ступив на эту святую землю, Мэйбл вздрогнула. Теперь она вспомнила каждую душу под собой, тех, кто умер слишком рано, но ради общего блага, и вознесла за них безмолвную молитву, входя в место их последнего упокоения.

Рассел спросил: “Что это?”

Но она не знала, как объяснить это человеку с такой малой верой. Сомнения маршала были ей понятны. Она чувствовала это, как надвигающийся дождь. Как она могла объяснить священную землю, предназначенную для того, чтобы запечатать мерзость?

Шиес и Эвалена осматривали мрачную обстановку, сестра Женевьева следовала за ними с озабоченным видом.

Шиес посмотрел на маленькие заговоры. “Все эти могилы… они расположены так близко друг к другу. Слишком короткие для мужчины.

Рассел посерел. “Кто здесь похоронен?”

Мэйбл предпочла солгать. “Я не могу сказать, что для…”

Внезапно Женевьева закричала: “Сестра!”

Они все повернулись, чтобы посмотреть, куда она смотрит. В центре поляны был единственный участок, достаточно длинный, чтобы принадлежать Терстону. Все кресты на кладбище были наклонены в его сторону, единственный участок без собственного креста. Рядом с большой ямой в земле была насыпана куча земли.

Мэйбл ахнула. Они опоздали.

Они с Расселом подошли к раскопанной могиле и уставились на саркофаг. Крышка гроба была расколота. Подбородок Мэйбл задрожал, когда она посмотрела на иссохший труп внутри. Она покачала головой, отрицая то, что видела, и, что еще хуже, то, чего не видела. Ее самый большой страх оправдался. Золотой шар был взят.

“Ты знала этого человека, сестра?” — спросил Рассел.

Глаза Мэйбл увлажнились. “Да, я знала его. Но нет, он не человек.”

ГЛАВА VIII

СНАЧАЛА ДОКТОР ЮРАЙЯ КРЕЙВЕН подумал, что это, должно быть, бычье сердце. Большое, черное и мертвое на вид, и все же оно пульсировало. Оно медленно перекачивало кровь, хотя у него не было тела, куда можно было бы доставлять кровь. Его нездоровое любопытство разгорелось, и он немедленно сделал Верну Пипкину предложение. Владелец похоронного бюро запросил слишком высокую цену, поэтому они договорились о ее снижении, позволив Верну оставить капсулу, в которой было доставлено сердце. Крейвену золото было мало нужно. Хотя это имело денежную ценность, оно и близко не было таким ценным для него, как научная аномалия перед ним. "Может быть, это оно", — подумал он. Это могло бы стать великим открытием, которое сделает всю его карьеру, которое выведет его из этого захолустного городка в один из престижных городов на востоке, где почитали современную медицину, возможно, в Сент-Луис или даже в Бостон. Верн был дураком, что отказался от чего — то подобного — мертвого сердца, которое все еще бьется, — и все это за пять с четвертью долларов. Но Верн Пипкин был, мягко говоря, странным человеком.

Крейвен склонился над своим смотровым столом, наблюдая за большим сердцем, его монокль был надежно закреплен на месте. Морфий временами притуплял его зрение, но без него его руки дрожали, когда он исследовал работу сердца. Ему пришлось осторожно осмотреть его. Самое последнее, чего он хотел, — это ранить его или заставить перестать биться. Тогда от него остался бы только темный кусок мускулов. Вряд ли оно стоила тех хороших денег, которые он за нее заплатил. Он медленно перевернул его щипцами и внимательно прослушал с помощью стетоскопа. Сердцебиение было не только медленным, но и нерегулярным, словно индийский барабан, отдающийся эхом из невидимого мира. Это напомнило Крейвену о том, как он был солдатом-добровольцем в Колорадо, убивая мирных шайенов и арапахо и выгоняя их из их зимних лагерей. Он выучился на медика на тех фронтах и ни о чем не сожалел за годы службы, даже об убийстве женщин и детей, у которых было мало средств, чтобы дать отпор. Это было неизбежное зло. Этим вульгарным дикарям не было места в стране белого человека.

Вечернее солнце проникало в комнату, заставляя янтарные бутылки мерцать на полках книжного шкафа. Сегодня вечером ему придется просмотреть периодические издания, чтобы найти нужных врачей и ученых, с которыми можно связаться, возможно, по телеграфу, чтобы ускорить общение. Он должен был доставить этот великолепный экземпляр туда, где такие люди, как он, могли бы увидеть его своими глазами. Тогда была бы пресса, слава и, наконец, его наследие.

Хорошо, что у него был достаточный запас морфия, иначе он никогда не смог бы заснуть этой ночью. Он коснулся сердца кончиками пальцев, и тепло удивило его. Он положил его в потайное отделение внутри деревянного шкафа и запер на замок.

Время пойти куда-нибудь и отпраздновать.