В самолете было шумно и тесно. Проходы вокруг боксов были такими узкими, что двоим никак было не разминуться. Кроме того, передвигаться взад и вперед можно было, лишь согнувшись в три погибели. Самолет, как правило, выполнял пассажирские рейсы, и справа и слева имелись низкие полки для багажа. Полки, правда, откидывались, но задвижки плохо их держали, и потому гораздо проще было оставлять их опушенными, чем рисковать в любой момент получить полкой по голове. В сочетании с цепями, протянувшимися во все стороны на высоте лодыжек, это создавало самые плохие условия работы за всю мою недолгую карьеру. Но Конкер, как ни странно, не жаловался. Похоже, ему не случалось летать с Питерсом на «ДС-4».

После взлета, убедившись, что лошади в порядке и не волнуются, мы отправились выпить кофе. Бортинженер, высокий худой человек, имевший привычку, задавая вопрос, быстро поднимать и опускать бровь, разливал кофе в пластмассовые стаканчики. Он уже наполнил два, на которых фломастером было выведено: «Патрик» и «Боб», и отнес их в кабину командиру и второму пилоту. Затем, спросив наши имена, написал их на стаканчиках.

— У нас их не такой большой запас, чтобы каждый раз выбрасывать, — пояснил он, протягивая мне стаканчик с надписью: «Генри». — Сахар? — Он вынул мешок с двумя фунтами гранулированного сахарного песка и красную пластмассовую ложку. — Я знаю, как вы пьете кофе. Командир тоже пьет с сахаром.

Мы пили горячую коричневую жидкость. Кофе там и не пахло, но если принять во внимание, что этот неизвестный напиток утолял жажду, было неплохо.

Вокруг все дребезжало от вибрации и рева моторов, кофе плескался в стаканчиках. Бортинженер осторожно прихлебывал из стаканчика с надписью: «Майк».

— Хороший груз везете, — заметил он. — Будущих мамаш, значит?

Конкер, Тимми и я одновременно кивнули.

— Они итальянские?

Теперь мы одновременно покачали головами. Ну просто номер на эстраде.

— Откуда они?

— Английские матки, которых будут спаривать с итальянскими производителями, — пустился в пояснения Конкер, который одно время работал на племенном заводе и был бы просто счастлив, если бы одна из кобыл преждевременно ожеребилась прямо в самолете.

— Хватит меня разыгрывать, — сказал бортинженер.

— Я правду говорю, — возразил Конкер. — Им придется жеребиться на том заводе, где им предстоит следующая случка.

— Почему это? — Бровь механика снова задергалась.

— Потому что период беременности у лошадей — одиннадцать месяцев. А кобыла приносит жеребенка раз в год, так? Стало быть, остаются всего четыре недели между родами и зачатием, верно?! Ну а четырехнедельного жеребенка нельзя ташить по холоду за сотни миль. Стало быть, там, где кобыла рожает одного, она и зачинает другого, понятно?

— Понятно, — сказал бортинженер. — Вполне понятно.

— Эта вот, — сказал Конкер, указывая на красивую коричневую шелковистую голову в переднем боксе — из-за общей тесноты она была чуть ли не над нами, — эта вот отправляется на случку с Мольведо.

— Откуда ты знаешь? — спросил бортинженер.

— Мне сказал шофер, который ее привез.

Появился второй пилот и сказал, что командир корабля просит налить еще кофе.

— Уже! Это не человек, а танкер какой-то! — Бортинженер подлил еще кофе в стакан, помеченный: «Патрик».

— Вы не отнесете? — попросил второй пилот, протягивая мне стакан. — А то у меня тут одно важное дело. — Согнувшись, он проскочил под носом любопытной будущей супруги Мольведо и двинулся, переступая через тросы, к уборной.

Я отнес дымящийся кофе в кабину пилота. Командир в белоснежной рубашке и без пиджака, несмотря на мороз за бортом, вяло протянул руку за стаканом и поблагодарил кивком. Я на секунду задержался, оглядывая приборы, а он жестом пригласил меня придвинуться к нему — грохот стоял такой, что заглушал все слова.

— Вы начальник над лошадьми?

— Да.

— Хотите присесть? — Он показал на пустое кресло второго пилота.

— С удовольствием.

Он изобразил рукой «добро пожаловать», и я скользнул в удобное пилотское кресло рядом с ним. Кабина была тесная, учитывая, сколько в ней всего находилось, а также старая и обшарпанная. Но я почувствовал себя в ней как дома.

Я с интересом осматривал приборы. Мне никогда не приходилось водить четырехмоторные самолеты по той простой причине, что в Фенланде имелись только одно— и двухмоторные. Даже маленькие двухмоторные машины вроде «Ацтека», на котором я на днях летал в Глениглз, стоили дорого — летный час обходился в тридцать пять фунтов. Я сильно сомневался, что накоплю достаточно денег, чтобы поднять в воздух большую машину, даже если у меня появится необходимый для этого опыт. Да и вообще, один человек не может просто так взять и взмыть в небо на настоящем авиалайнере. Тем не менее я был рад пополнить свой запас знаний.

Патрик жестом велел мне надеть наушники с микрофоном, висевшие на полукруглом штурвале. Я надел, и он начал объяснять, для чего все эти диски и приборы. Это был первый летчик за все время моей работы у Ярдмана, который взял на себя труд рассказать мне, что к чему. Я слушал, благодарно кивал и не говорил, что большая часть того, что он объясняет, мне давно и хорошо известна.

Патрик был крупным мужчиной лет тридцати, с прямыми рыжеватыми волосами, театрально торчавшими утиными хвостиками на затылке, и светло-янтарными глазами, как у кошки. Уголки его губ загибались кверху, отчего на его лице постоянно было нечто напоминающее улыбку, даже когда он и не думал улыбаться. Казалось, все в мире его радовало, и зло было раз и навсегда побеждено. В дальнейшем я имел возможность убедиться, что это первое впечатление не было обманчивым. Патрик верил в добро, даже когда зло смотрело на него в упор. У него была ни на чем не основанная вера в хорошее в человеке, словно у инспектора по делам досрочно освобожденных. Но в те первые полчаса я лишь понял, что Патрик — спокойный, внимательный, уверенный в себе и надежный пилот. Он настроился на частоту радиомаяка в Дьепе, попутно объясняя мне, что делает, потом принял сводку погоды и взял курс на Париж.

— Мы долетим до Средиземного моря и пойдем вдоль побережья, — пояснил он мне. — Над Альпами большая облачность, и нет смысла лететь напрямик. Самолет не герметизирован, и мы не можем идти на большой высоте. В принципе, мы не должны превышать десять тысяч футов, хотя и четырнадцать ничего, если у вас нормальное сердце. Но в такую погоду и четырнадцати может оказаться недостаточно, поэтому придется сделать крюк.

Я одобрительно кивнул, а он взглянул второй раз за десять минут, как работает антиобледенитель, и сказал:

— Наша птичка может лететь, только если льда на ней не больше, чем четверть тонны. А антиобледенители на прошлой неделе пришлось ремонтировать. — И с улыбкой добавил: — Но теперь порядок. Я проверял их раз шесть, и они работают как положено.