– Фамилия?!

– Тэкле Хаварьят.

– Чиво?!

– Тэкле Хаварьят!

– Да ты чо, чурбан-байрам, издеваешься, что ли?! Ах ты чурек-чебурек!

Вот так и пошло: Чебурек и Чебурек.

Ну, в глаза-то его так называла только ксенофобка Сапрыкина, сам Жора каждый раз норовил сочинить какое-нибудь новое заковыристое обращение, от Хоттабыча и Али-бабы (не из сказки, а из «Джентльменов удачи») до газетнотелевизионных Ахмадшаха Масуда, Бюль-бюль Оглы и Раджа Капура. Егоровна, ясное дело, звала Чебурека сынком, ну а Лада, как вы догадываетесь, не звала никак, но сразу полюбила, правда какой-то совсем непочтительной и даже немного покровительственной любовью. Она своим бабьи-детским чутьем сразу прочухала, что существует Чебурек на птичьих правах, то есть даже до ее собачьей жизни и до ее статуса в деревенской иерархии ему далеко, и относилась к нему скорее как к щенку, чем как к полноценному представителю высших существ. К тому же ей казалось новым и очень забавным, что кто-то ее побаивается, так что она даже иногда из озорства притворно рычала на робкого Чебурека.

Вскоре и Маргарита Сергевна признала, что от непрошенного гостя не только нет никакого вреда и опасности, а, наоборот, большая польза и помощь: азиат оказался мастером на все руки, работящим и услужливым, его и просить ни о чем было не надо, сам выискивал, что бы такое поработать, чтобы оправдать хлеб-соль и крышу над неприкаянной головой.

Только вот по-русски он говорить так и не научился. И совсем не по тупости, как некоторые могут заподозрить, а потому что учителем его стал неистощимый на глупости и безобразия Жорик, в логовище которого младой азиат обрел приют. Можете себе представить, какими именно самоцветами живого великорусского языка обогатился в первый же день наш простодушный гурон. Кончилось это тем, что, встретив однажды утром Маргариту Сергевну, Чебурек, смущенно и приветливо улыбаясь и прижимая правую руку к груди, поклонился и почти без акцента произнес, как он был уверен, изысканно вежливое старинное русское приветствие:

Здравствуй, Рита! Добрый день!

Дай потрогать за п…нь!

С этого дня Чебурек зарекся говорить по-русски и ограничил свои коммуникационные возможности выразительной жестикуляцией и мимикой, ну, иногда междометиями. Но, кажется, все понимал, уподобляясь в этом смысле своей подружке Ладе, с которой единственной он иногда говорил на родном языке.

Кстати, ничего обидного в прозвище Чебурек я лично не усматриваю. Меня самого школьные друзья до сих пор так кличут. Вкуснейшее, между прочим, кушанье! Один из самых упоительных и непреодолимых соблазнов для чревоугодников и чревобесцев!

Вот если бы кому-нибудь присвоили кличку Доширак, или там Суши, или какая-нибудь Фуагра, или даже Голубец – тут уж человек был бы вправе почесть себя оскорбленным и потребовать сатисфакции. А в чебуреках-то что худого?

Меру только знать надо, а то вот мы с Юлием Гуголевым, встретившись однажды у станции метро Бауманская, чтобы идти в гости к Семе Файбисовичу, чьи застолья славились обилием и вкуснотой, не выдержали чарующих чебуречных ароматов и решили, что ничего страшного не будет, если мы позволим себе по одной штучке. Ну и в итоге сожрали по пять! Так что, к недоумению и обиде хозяина, ничего уже не ели за праздничным столом. Да и водка в набитые утробы не лезла, то есть лезла, но с трудом и безо всякого удовольствия.

И еще, конечно, следует остерегаться подделок! Я вообще теперь ем только мамины чебуреки, после того как даже Джейн, собака не набалованная и, можно сказать, всеядная, отказалась есть купленную мной в коньковском ларьке прогорклую гадость. То есть из деликатности и чтобы хозяина не обидеть тесто она пожевала, но от фарша брезгливо и решительно воротила морду.

А однажды, после очередного неудачного свидания со своей распрекрасной дамой, я, решив если не компенсировать, то хоть немного приглушить дефицит любострастных упоений иными плотскими радостями, купил немировской перцовки, коей я в те годы злоупотреблял, и обратился к веселой и засаленной ларечнице с просьбой отпустить мне три чебурека. И услышал в ответ безумный и леденящий душу вопрос: «Вам с чем – с картошкой или с рыбой?»

Это ли не одичание?!

Это ли не знамение последних времен, я вас спрашиваю?!

И каких еще требуется вам доказательств, что мир катится в бездну?!

Ты непородист был, нескладен и невзрачен,

И постоянно зол, и постоянно мрачен;

Не гладила тебя почти ничья рука, —

И только иногда приятель-забияка

Мне скажет, над тобой глумяся свысока:

«Какая у тебя противная собака!»

Когда ж тебя недуг сломил и одолел,

Все в голос крикнули: «Насилу околел!»

Мой бедный, бедный Чур! Тобою надругались,

Тобою брезгали, а в дверь войти боялись,

Не постучавшися: за дверью ждал их ты!

Бог с ними, с пришлыми!.. Свои тебя любили,

Не требуя с тебя статей и красоты,

Ласкали, холили – и, верно, не забыли.

А я… Но ты – со мной, я знаю – ты со мной,

Мой неотходный пес, ворчун неугомонный,

Простороживший мне дни жизни молодой —

От утренней зари до полночи бессонной!

Один ты был, один свидетелем тогда

Моей немой тоски и пытки горделивой,

Моих ревнивых грез, моей слезы ревнивой

И одинокого, упорного труда…

Свернувшися клубком, смирнехонько, бывало,

Ты ляжешь, чуть дыша, у самых ног моих,

И мне глядишь в глаза, и чуешь каждый стих…

Когда же от сердца порою отлегало

И с места я вставал, довольный чем-нибудь,

И ты вставал за мной – и прыгал мне на грудь,

И припадал к земле, мотая головою,

И пестрой лапой заигрывал со мною…

Прошли уже давно былые времена,

Давно уж нет тебя, но странно: ни одна

Собака у меня с тех пор не уживалась,

Теперь ты стал еще любовнее ко мне:

Повсюду и везде охранником незримым

Следишь ты за своим хозяином любимым;

Я слышу днем тебя, я слышу и во сне,

Как ты у ног моих лежишь и дремлешь чутко…