– Да дай ты им разуться, разбойник! Ждет не дождется, когда в подпол полезет за холодным.

– Там очень холодно? А то я мясо привез, боюсь, что до завтра испортится.

Без слов дед взял из его рук мешок с кастрюлькой и пошел в погреб.

* * *

На столе остались настойка и соленые огурцы в качестве закуски. Впрочем, напиток шел легко, и заедать его не требовалось.

– На листьях черной смородины, – скупо отрекомендовал дед и опрокинул стакан.

Друзья последовали его примеру. Хвалить настойку было необязательно, ее достоинства были известны давно. Четверо мужчин просто наслаждались вкусом и тем, как в открытое окно с натянутой марлей влетал прохладный ночной ветер, как рядом надрывался сверчок, встречая вставшую из-за Жигулевских гор белую луну… Все это не осознавалось по отдельности, но было данностью момента.

– Дед наш медаль опять получил, – не стерпев молчания, оживилась бабка.

– Цацка, – отмахнулся дед.

Старушка уже принесла коробочку и поставила на стол. Леха, сидевший ближе всех, аккуратно ее открыл. На латуни стояла Родина-мать с мечом в руке, в окружении лавра и звездочек салюта. «Участнику войны» – было написано на обороте.

– Сам глава райкома вручал.

Дед, обычно хмурый и неразговорчивый, раскрывался пьяным, обнаруживая неожиданно глубокие познания в политике и хоккее. Знания он черпал из газет, уходивших потом маленькими квадратиками в туалет. Читал он их до нарезки и после, копя в себе информацию и обдумывая, иногда месяцами. После этого одному ему известным методом приходил к всегда парадоксальным выводам.

– Все эти медали-ордена друг другу навручают, с головы до ног готовы обвешаться, а кто действительно заслужил, о тех молчат. – Дед разлил всем и начал рассказ: – В мае сорок второго я после учебки с такими же дураками на фронт попал. Ночью куда-то приехали, куда-то повели, вдалеке стрельба, ни хрена не понятно, никто ничего нам не говорит. К рассвету лейтенант приказ получил: ни че, ни как, просто в бой. Все без сна, конечно, как тут уснешь, бегом, бегом, а куда бежим, сами не знаем. Кругом зелень, все цветет, пробежали лесочек, за ним насыпь невысокая, а впереди поле. С другого конца стреляют, кто, не видно. Все кричат, я винтовку сжал, о курке даже не вспомнил, схватил, как палку, бегу, кричу вместе со всеми. Тут минометный снаряд где-то недалеко разорвался, свой, чужой, неизвестно. Я как вкопанный встал посреди поля, в ушах гул, ничего перед собой не вижу, и тут меня кто-то в спину с разбега толкнул, я как стоял, так лицом в землю и упал, даже руки не выставил. Ни боли, ничего не чувствую. Полежал так, надо подниматься, а все так медленно-медленно получается, я только глаза открыл, голову приподнял, а впереди земля летит, я перетрухал: думаю, лежи; потом думаю: это ж трусость. Встал на карачки, а передо мной чисто поле, одни трупы, а я это почему-то сообразить не могу, как не верю. Ползу к ним, и вот передо мной кто-то стонет, шевелится. Я подобрался, он шепчет: «Помоги, друг». И тут я подумал: с раненым-то можно назад вернуться. Шепчу ему: «Сейчас помогу, дотащу». Он тяжелый, разгибаться нельзя, я тащу его к лесочку, откуда с утра выбежали. Вокруг тихо стало, а все равно не поднимаюсь и чувствую, боец уже затих, а все равно его волоку. Дополз до насыпи, он мертвый. Оглянулся я вокруг, никого, закат уже. Я прислонил его, а сам как взлетел на этот пригорок – и по лесу, по лесу, будто за мной фашисты гонятся, петляю, выскочил на дорогу, а там еще тише. Машина в колее пустая застряла, ящики валяются, вокруг ни души. Я по дороге побрел, встретил двух таких же солдат, спрашиваю: че случилось, че дальше делать? Те тоже не знают. Потом на других набрели, потом на еще и так все ночь прошатались. Наутро нашли отряд с офицером, тот мальчик вообще, одурел совсем, только мычит. Эти, говорят, вроде как наступали, потом отступали, а почему так вышло, хрен его знает. У них же выяснили, что это мы у села Барвенково, в Харьковской области. Я думаю: ети ж его мать, занесло меня. Вот тут этот седой и появился, гимнастерка как с чужого плеча, я, говорит, генерал-майор, стройся, пошли на соединение. Довел он нас до деревни, там штаб, и все такие же, как мы, собрались, отступать приказа не было, атаковать не было, сдаваться нельзя, связи ни с кем нет… Комиссар, неизвестно какой, пьяный ходит, орет дуром, что все предатели, все дезертиры, что все к стенке пойдем. Седой постоял, покурил, да как кулаком зарядит комиссару в череп, тот как стоял, так и упал. Слушай, говорит, мой приказ: танки оставшиеся клином построить, вся пехота за танками, раненых на броню и на прорыв к Воронежу. Кто за танками не успел, тому конец. Как он сказал, так на следующее утро и пошли. Вот это был бой, немцы нас и с неба, и с земли, и из-под земли били, а мы вырвались. Немного нас живыми дошло, мне вот свезло. Я потом спрашиваю: а где этот седой генерал-майор, убили, что ли? Мне один отвечает: хрен его знает, только никакой он не генерал-майор, я, говорит, неделю назад с ним в теплушке сюда ехал, на нем форма солдатская была, про Первую мировую нам этот дед байки травил. Вот таким-то медалей и не досталось. Сходи-ка, Игорек, в погреб, принеси еще немного холодного.

– Хватит молодежь спаивать, – только для порядка призвала заслушавшаяся бабка.

– Разве гости у нас каждый день бывают? – для жалости сказал дед. – Ты возьми там справа на мяте, спать будете хорошо, а мне для сердца полезно.

* * *

Друзья вышли покурить перед сном. Луна стояла над горами и сияла во всю мощь своей половины. Там, куда не дотягивался ее свет, горели сотни звезд.

– Я б, наверное, тоже так смог, – пустил Игорь дым в космос и, не дожидаясь вопросов, продолжил: – Как тот седой. Это ведь не от храбрости, а потому что иначе ведь было никак.

Ринат с Лехой возражать не собирались; долгий день и свежий воздух вместе с дедовой настойкой уносили в сон.

– Сейчас попробуй себя прояви, хрен как проявишь, – долго собираясь с мыслями, изрек Игорь и поплелся за друзьями спать.

* * *

До пляжа они добрались только к обеду. Песчаные косы, разделенные узкими и быстрыми протоками, были здесь всюду. Достаточно было взять вещи в вытянутую руку, пройти пару метров по пояс, затем по грудь и по плечи, чуть-чуть проплыть и оказаться одному на собственном нетронутом пляже. Лень или какой-то иной врожденный инстинкт мешали большинству это сделать, и все теснились на ближайшем небольшом истоптанном, изрытом и замусоренном отрезке песка.

Игорь, руководивший экспедицией, гордо прошел мимо дачников с детьми, пледами и огурчиками, редких жителей поселка, отличавшихся загаром, и жителей Прибрежного, не поленившихся спуститься, чтобы вечером совершить утомительный обратный подъем вверх.

Цыганков выбрал для перехода излучину, где течение нанесло песок. Он быстро и деловито разделся, оставив на себе только синие семейные трусы и фурагу, и бесстрашно вошел в воду. Леха и Ринат раздевались медленно, внимательно наблюдая за каждым его шагом. Течение сносило Игоря влево, он оступился, матернувшись, попытался снова нащупать дно и, потеряв его и всякое достоинство, начал быстро и беспорядочно грести свободной рукой, другой держа одежду так высоко, что, казалось, от ее сухости зависит вся его жизнь.