Я дал таксисту сорок долларов.

— Куда его? — спросил тот.

— Куда угодно, — ответил я. — К статуе Свободы.

Машина тронулась, и я увидел широкую, очень мирную улыбку на лице Тедди. Он просунул свою здоровенную голову в окно и посмотрел на меня.

— Спасибо, человек! — крикнул он.

Я проводил такси взглядом, пока оно не скрылось. Потом оглянулся, ища Клайд. Но ее не было.

Есть женщины, которые выглядят еще прекраснее, когда плачут, и именно такой была Клайд.

Втиснув Тедди на заднее сидение такси, я пытался разыскать ее на улице, но тщетно. Пришлось, скрепя сердце, снова влиться в гущу толпы, собравшейся у входа. Я осторожно заглянул внутрь больницы через стекло. Теперь там роились полицейские, и центром их роения был некто доктор Файнтуш. Он стоял посередине вестибюля и, очевидно, пытался проложить себе путь к свободе при помощи языка. Но в этой ситуации его язык был бессилен.

Я прекрасно понимал, что где-то поблизости должен находиться и тот парень в синем халате, который остановил меня в коридоре после поджога. Попадись я ему на глаза, и он без особых дедуктивных усилий указал бы на причину всей суматохи. Но желание найти Клайд и вывести ее отсюда пересилило все опасения. Наконец я увидел ее одинокую фигуру: она прислонилась к стеклянным дверям внутри вестибюля и, бессильно сложив руки на груди, наблюдала за спектаклем.

Я рванул наверх, прыгая через ступеньки, и застучал по стеклу прямо возле ее головы. Она не обернулась. Она стояла, застыв в позе трагической статуи, и смотрела, как петля затягивается у Фокса на шее. Тогда я рванул на себя дверь, и она буквально вывалилась в мои объятья. Ни говоря ни слова, я потащил ее вниз по ступенькам за руку, как маленького ребенка.

Стоя внизу, в безопасном месте, мы видели, как копы уводили Фокса. Он был в наручниках, руки за спиной, а на груди у него все еще висел стетоскоп. Да, стетоскоп — вот деталь, которую наблюдательный автор ни за что не пропустит.

Мы с Клайд сели в такси и двинулись куда-то в центр, в сторону Чайна-тауна и Маленькой Италии. Машина мчалась по Бродвею, приближаясь к Кэнэл-стрит, а я старался не смотреть на Клайд. Мы молчали, но, как это часто бывало со мной и Клайд (и реже — со мной и Фоксом), понимали друг друга без слов. Мы, конечно, были слеплены из разного теста, но вместе становились чем-то единым, и слова оказывались ни к чему. По крайней мере, в моей жизни самые задушевные разговоры с Клайд происходили в полном молчании. Но сейчас я все же чувствовал, что надо заговорить.

— Мы ничего не могли сделать, — сказал я. — И мне надо было вытащить тебя оттуда.

Клайд не ответила. Она уже перестала плакать и теперь уставилась в окно, словно видела там нечто такое, что только она одна и могла увидеть. «Смотрит в человеческую душу, как в окно», — сказал про нее Фокс.

— Куда мы поедем? — спросил я ее. — В полицию?

Клайд оглянулась на меня с недоумением. Глаза ее оказались совершенно сухими.

— Туда-то зачем? — спросила она. — Фокс знает, что ему делать. Уж сколько раз его уводили в браслетах. Ничего, приходил и уходил. У него это просто — входит и выходит. И с местами так, и с людьми.

— И с тобой тоже так: входил и выходил? — не удержался я.

Клайд проигнорировала этот вопрос.

— Сейчас нам надо решить только одно, — сказала она.

— Что именно?

— Куда мы пойдем обедать.

Если уж быть до конца откровенным, то мое настроение стало заметно улучшаться. И я знал почему: открывалась перспектива побыть вдвоем с Клайд, без всякого Фокса Гарриса. Правда, я чувствовал небольшие уколы совести. Все-таки судьба Фокса была сейчас важнее всего. Ведь для него тюрьма наверняка будет мучением — таким же, как для Тедди и для воинов-масаев. Но я решил выбросить эти мысли из головы и сосредоточиться на Клайд. Если уж она так стоически пережила арест Фокса, то чего мне-то волноваться?

Мы вышли на Кэнэл-стрит, как раз в том месте, где сходятся Чайна-таун и Маленькая Италия, если только две такие непохожие культуры действительно могут сойтись. Я вообще не уверен, что в этом суетном мире могут по-настоящему сойтись какие то культуры или даже отдельные люди. Каждый погружен в себя, и чужая душа обычно так и остается потемками. Бары для одиноких проблемы совершенно не решают. А вот бывает так, что вы пойдете не куда-нибудь, а в банк, и вдруг встретите там странное и очаровательное создание, и теперь вот прогуливаетесь с ним под ручку по Кэнэл-стрит.

— Отлично! — сказал я вслух. — Тогда мы должны сделать выбор, который в Нью-Йорке рано или поздно ожидает каждого. Говядина по-китайски или лингини с моллюсками?

— Ни то и ни другое, — ответила Клайд. — Я вегетарианка.

— Вот еще одна вещь, которую я про тебя не знал, — сказал я. — И давно это с тобой?

— Всю жизнь, — ответила она. — По крайней мере, с тех пор, как я себя помню. Я никогда не ела никого, у кого есть лицо или была мама.

Я посмотрел на нее и как будто увидел в первый раз. Какая странная и чудесная сентиментальность, — подумал я, — да еще у такого безбашенного и жизнерадостного создания.

— Никого с лицом, — повторил я, — и никого с мамой. Гм, может быть, я тоже к этому когда-нибудь приду…

— Придешь, когда будешь готов. И я думаю, ты уже почти готов.

Если честно, то я был почти готов накинуться на нее и сожрать ее прекрасные, чувственные, вегетарианские косточки прямо тут, на тротуаре. А если еще честнее, я был готов стать вегетарианцем, избрав для этого путь орального секса с вегетарианкой по имени Клайд. Я чуть не сказал ей о своих аппетитах, но в последний момент одумался, решив, что нет, этого нам не переварить. Каламбур мне понравился, и я тут же достал блокнотик, который теперь всегда был со мной. Пока я яростно строчил, Клайд отошла в сторонку и заговорила с китайским мальчуганом, который нес итальянский флажок. Может быть, культуры все-таки начинают сходиться? — подумал я.

Когда Клайд вернулась, вид у нее был мрачный. Я спрятал блокнотик, взял ее за руки и заглянул ей в глаза. Только глаза вдруг оказались совсем чужими. Вот так всегда бывает: как только вам покажется, что вы понимаете кого-то, он тут же превращается в другого человека.

— Знаешь что, — сказала она, — тебе не надо писать книгу.

Вот тебе раз! Где-то в глубине моего проспиртованного мозга шевельнулась обида: сколько лет держал свои мысли при себе, никому ничего не рассказывал, не делился своей жизнью с другими. И как только начал — вот, здрасьте пожалуйста…

— Здрасьте пожалуйста! — воскликнул я. — Это ты мне говоришь? Да ведь я пишу эту долбанную книгу только из-за тебя. Из-за тебя и Фокса. Когда я с вами познакомился, у меня появилось что рассказать. Сюжет. Герои. Настоящие, живые герои. И у меня наконец-то появилось желание писать! Я хочу писать. Моя жизнь была пустой и бессмысленной, и мне было даже некому сказать, что она пустая! Да понимаешь ли ты, что ты — муза моя долбанная?