- Остряк, - сказал Спарыкин. - Слушай, педофил, тебя принимают с испытательным сроком, и я обрадуюсь, если ты не справишься.

- А если я откажусь?

- Не откажешься.

- У меня же есть другая работа.

- Она у тебя есть, пока я не против. Да и доллары опять же…

- Какие доллары?

- Твои.

- Неля, вы мне угрожаете?

- Лично я - нет, я - очень прошу, - холодно сказала Неля. - Но, у Алексея Лукьяновича тоже есть право голоса, он - акционер. У него свое мнение. Я пытаюсь его переубедить.

- Какие условия? - спросил я.

- Если удержишь фирму на плаву и не потеряешь клиентов, войдешь в долю. Пока - зарплата, - сказал подполковник.

- Какова моя предполагаемая доля?

- Не хами, - сказал Спарыкин. - Ты лучше выгоняй этих детишек и садись думать о том, как спасти наши деньги. Ты должен засыпать и просыпаться с мыслью об этом. Триста семьдесят тысяч украдено, да и в бухгалтерии не все чисто.

- Я подумаю, - сказал я, хотя чувствовалось, что выбора у меня не было.

- Думать не надо. Завтра - вторник, тебе нужно идти на работу, на новое место.

- Дайте мне два дня.

- Зачем? - спросил Спарыкин.

- Нужно съездить к матери в деревню. Потом я дам ответ.

На кухне не выдержали и запели. Подполковник сказал:

- Хорошо. Два дня. И не забудь завтра явиться в отделение и дать показания насчет светлой девятки.

Они встали и ушли. Я их даже не проводил.

Когда я вернулся на кухню, ребята допивали вторую бутылку. Ни кто из них не стал задавать вопросов. Мы снова стали петь и пить.

Мои новые знакомые откровенно смеялись надо мной, когда я взял в руки гитару и попытался вспомнить студенческие времена, выстроив давно забытые аккорды. Я врал и фальшивил и больше орал, чем пел, и мне было наплевать на то, что они думают. Я с наслаждением вытаскивал из небытия забытые образы юности и вместо утерянных фраз свистел или пел: «ла - ла - ла». Мне было хорошо.

- По какому поводу траур? - спросил Стасик, когда я закончил концерт.

- Что, очень заметно?

- Ну, да, - подтвердила Жанна. - Попусту никто душу рвать не будет.

- Я сегодня друга похоронил, - сказал я.

- Настоящего? - спросил Стасик.

- Оказалось, что - да. Вернее, он думал, что он мне настоящий друг, а я - ему.

- А ты?

- А я не знал.

- Что вы настоящие друзья? - спросила Жанна.

- Ну да. Я думал, что это просто слова.

- А теперь узнал? - ехидно спросил Стасик.

- Ну, да.

- Разве так бывает?

- Наверное, не бывает, - с сомнением сказал я.

Стасик предложил выпить за дружбу. Мы выпили, закусили, потом я выкурил целую сигарету и отключился.

Ночью я проснулся на диване, попробовал встать и наступил на тело. Меня обуял липкий ужас, видимо, мне снился какой-то кошмар. Я отдернул ногу, снова лег и свесил с дивана голову и руку. На ощупь тело на полу оказалось живым и теплым, оно дышало и при ближайшем рассмотрении оказалось Стасиком. Он спал в очень неудобной позе.

Из-под кухонной двери пробивалась полоска света. Мучимый жаждой я встал и мотыльком потянулся на свет. Жанна сидела на коленях у какого-то парня. Они взасос целовались. Я поискал кока-колу, но нашел лишь пустую бутылку. Холодильник тоже меня ни чем не обрадовал. Пришлось пить сырую воду из-под крана. Напившись, я опять посмотрел на парочку. Они оторвались друг от друга и обратили на меня внимание.

- Познакомься, это - Антон, - сказала Жанна.

- Очень приятно, и главное, вовремя, - сказал я Антону, который походил скорее на гопника, чем на музыканта.

Часы показывали три часа ночи.

- Сто грамм будешь? - спросил Антон.

- Нет.

- Ты бы нам, земляк, диван освободил, а сам лег на кресло, - сказал Антон.

- Перебьетесь, - с трудом рассердился я, сходил в туалет и лег поперек дивана, чтобы у тех двоих на кухне не возникло желания подложить мне под бок спящего Стасика.

Я долго не мог уснуть под свистящий шепот с кухни, звон рюмок и сопение пьяного паренька на полу. Я силился вспомнить, какой кошмар мне снился перед этим, потом решил, что последние три дня пострашнее любого кошмара и поспешил спрятаться от действительности, телепортировавшись в ночь.

Я летел на сверкающей, свежевымытой десятке по Николаевскому шоссе со скоростью сто пятьдесят километров в час. Эту современную четырехполосную магистраль построили недавно, после чего мои нечастые поездки на малую родину превратились в сплошное удовольствие - на этом шоссе я установил свой личный рекорд, преодолев сто километров до нашего поселка за сорок восемь минут.

«Шла Саша по шоссе и сосала сушку», - вот уже минут десять бормотал я про себя, как мурлычут привязавшуюся мелодию и постоянно, даже в уме, делал ошибки в этой детской скороговорке. «Кто она, эта дура Саша?, - думал я. - Почему она шла именно по шоссе и почему сосала сушку, а не грызла ее, как все люди»? Я давно заметил, что в моей голове в тяжелые моменты срабатывает защитный рефлекс. Если окружающее давит и решения даются нелегко, если думать о случившемся неприятно или попросту не хватает сил, мой мозг самопроизвольно забивается всякой ахинеей, вроде детских считалочек, и отдыхает оберегая мое сознание.

На одном из поворотов из пакета на заднем сидении выпала двухлитровая бутылка спрайта, упала за кресло водителя и начала перекатываться по коврику. Пришлось прижаться к обочине и остановиться. На сегодня гонка была проиграна.

Я достал бутылку, вытер ее чистой тряпкой, положил обратно в пакет, пакет поставил за кресло пассажира и выдвинул кресло на максимум, прижав продукты к заднему сидению. Однажды я привез матери газировку, которая всю дорогу болталась по машине. Мать открыла крышку и облилась с ног до головы. В тот день вместо редкой радости в ее глазах я получил привычную взбучку.

Мать никогда не брала у меня ни денег, ни продуктов, единственное, от чего она не могла отказаться, была всякая ерунда типа приторной импортной газировки, бананов и апельсинов. Увидев оную еду, она становилась похожей на ребенка, которому дали шоколадку, и эта беззащитность, появлявшаяся на пару секунд, была мне особенно дорога. Ради этих нескольких мгновений, когда она признавала во мне сына, ну, может быть не сына, а так, близкого человека, я готов был таскать ей кока-колу упаковками, а бананы коробками. Никаких других способов выслужиться перед матерью не существовало, по крайней мере, я их не нащупал в ходе моей борьбы за сохранение подобия семьи. Маниакальное желание сблизиться с этим непонятным и бесконечно далеким от меня человеком преследовало меня с детства и с возрастом, как ни странно, оно становилось все острее, хотя к его исполнению я не приблизился ни на шаг.